"Владимир Набоков. Весна в Фиальте" - читать интересную книгу автора

наготове, со странным выжидательным выражением египетских глаз,
этот мнимый весельчак действовал неотразимо на мелких
млекопитающих. В совершенстве изучив природу вымысла, он
особенно кичился званием сочинителя, которое ставил выше звания
писателя: я же никогда не понимал, как это можно книги
выдумывать, что проку в выдумке; и, не убоясь его издевательски
любезного взгляда, я ему признался однажды, что будь я
литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение,
да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень
истины, но рассудка ни за что не возил бы по маскарадам.
О ту пору, когда я встретился с ним, его книги мне были
известны; поверхностный восторг, который я себе сперва
разрешал, читая его, уже сменялся легким отвращением, В начале
его поприща еще можно было сквозь расписные окна его
поразительной прозы различить какой-то сад, какое-то
сонно-знакомое расположение деревьев... но с каждым годом
роспись становилась все гуще, розовость и лиловизна все
грознее; и теперь уже ничего не видно через это страшное
драгоценное стекло, и кажется, что если разбить его, то одна
лишь ударит в душу черная и совершенно пустая ночь. Но как он
опасен был в своем расцвете, каким ядом прыскал, каким бичом
хлестал, если его задевали! После вихря своего прохождения он
вставлял за собой голую гладь, где ровнехонько лежал бурелом,
да вился еще прах, да вчерашний рецензент, воя от боли, волчком
вертелся во прахе. Гремел тогда по Парижу его "Passage а
niveau", он был очень, как говорится, окружен, и Нина (у
которой гибкость и хваткость восполняли недостаток образования)
уже вошла в роль, я не скажу музы, но близкого товарища
мужа-творца; даже более: тихой советницы, чутко скользящей по
его сокровенным извилинам, хотя на самом деле вряд ли одолела
хоть одну из его книг, изумительно зная их лучшие подробности
из разговора избранных друзей. Когда мы вошли в кафе, там играл
дамский оркестр; я мимоходом заметил, как в одной из граненых
колонн, облицованных зеркалами, отражается страусовая ляжка
арфы, а затем тотчас увидел составной стол, за которым, посреди
долгой стороны и спиной к плюшу, председательствовал Фердинанд,
и на мгновение эта поза его, положение расставленных рук и
обращенные к нему лица сотрапезников напомнили мне с кошмарной
карикатурностью... что именно напомнили, я сам тогда не понял,
а потом, поняв, удивился кощунственности сопоставления, не
более кощунственного, впрочем, чем самое искусство его. Он
поглядывал на музыку; на нем был под каштановым пиджаком белый
вязаный свитер с высоким сборчатым воротом; над зачесанными с
висков волосами нимбом стоял папиросный дым, повторенный за ним
в зеркале; костистое и, как это принято определять, породистое
лицо было неподвижно, только глаза скользили туда и сюда,
полные удовлетворения. Изменив заведениям очевидным, где профан
склонен был бы искать как раз его, он облюбовал это приличное,
скучноватое кафе и стал его завсегдатаем из особого ему крайне
свойственного чувства смешного, находя восхитительно забавной