"Владимир Набоков. Групповой портрет, 1945" - читать интересную книгу автора

вопрос одной из дам. - Помилуйте, ведь только безумец мог так запутать
войну. И я, подобно вам, определенно надеюсь, что в скором времени, если
выяснится, что он жив, его надежно упрячут в санаторию какой-нибудь
нейтральной страны. Вполне по заслугам. Безумием было нападать на Россию
вместо того, чтобы вторгнуться в Англию. Безумием было надеяться, что
война с Японией удержит Рузвельта от решительного вмешательства в
европейские дела. Наихудший безумец - это тот, кто не учитывает
возможности чужого безумия.
- Так вот все думаешь, думаешь, - сказала толстая дамочка, по-моему,
миссис Малберри, - а ведь тысячи наших мальчиков, убитых на Тихом океане,
остались бы живы, если бы все эти самолеты и танки, которые мы отдавали
Англии и России, использовать для уничтожения Японии.
- Вот именно, - сказал д-р Шу. - В том-то и состояла ошибка Адольфа
Гитлера. Будучи безумцем, он не смог взять в расчет интриги
безответственных политиканов. Будучи безумцем, он верил, что другие
правительства станут действовать в согласии с принципами милосердия и
здравого смысла.
- Я всегда вспоминаю о Прометее, - сказала миссис Холл. - Как он похитил
огонь и был ослеплен разгневанными богами.
Старая дама в ярко-синем платье, вязавшая в углу, попросила д-ра Шу
объяснить, почему же немцы не восстали против Гитлера.
Д-р Шу на миг опустил веки.
- Ответ ужасен, - с натугой сказал он. - Вы знаете, я сам немец, чистой
баварской крови, хотя и лояльный гражданин этой страны. И тем не менее, я
собираюсь сказать о моих былых соотечественниках нечто ужасное. Немцы, -
мягкие ресницы вновь полуприкрыли глаза, - немцы - это нация мечтателей.
К этому времени я, разумеется, уяснил, что миссис-холлова миссис Шарп в
такой же полноте отличается от моей, в какой я - от моего соименника.
Кошмар, в который меня занесло, ему, вероятно, представился бы уютным
вечером в обществе родственных душ, а д-р Шу - необычайно умным и
блестящим causeur. Робость и, возможно, нездоровое любопытство удерживали
меня от того, чтобы уйти. Сверх того, разволновавшись, я начинаю так
заикаться, что любая моя попытка высказать д-ру Шу мое о нем мнение
прозвучала бы подобием выхлопов мотоцикла, не желающего заводиться
морозной ночью, на нетерпимой улочке городского предместья. Я огляделся,
пытаясь увериться, что все это настоящие люди, а не Петрушкин вертеп.
Хорошеньких женщин тут не было - все достигли сорока пяти или перевалили
за них. Все, готов поручиться, принадлежали к книжным клубам, к бриджным
клубам, к клубам блажным и к великой холодной общине подруг неминуемой
смерти. Все казались беззаботно бесплодными. У кого-то, надо думать,
имелись дети, но как их породили свет, стало теперь забытой загадкой;
многие отыскали подмену созидательной силе в разного рода эстетических
домогательствах, таких, например, как украшение комитетских зал. Я только
взглянул на одну из них, сидевшую рядом со мной, - напряженную даму с
веснущатой шеей, - и уж знал, что она, урывками прислушиваясь к д-ру Шу,
тревожится, по всем вероятиям, о чем-то, предназначенном украсить некое
общественное действо или увеселение военной поры, точную природу которого
я определить не сумел. Я понял, однако, как сильно она нуждается в этом
добавочном штрихе. "Что-нибудь в центре стола, - размышляла она. - Нужно
что-то такое, от чего они рты разинут, - может быть, большую - огромную! -