"Владимир Набоков. Совершенство" - читать интересную книгу автора

Давида и впрямь не лишены были некоторой дымки. Но это была дымка затаенного
озорства.
Входит мать Давида. Она желтоволосая, нервная, вчера изучала испанский
язык, нынче питается апельсиновым соком: "Я хотела бы с вами поговорить.
Сидите, пожалуйста. Давид, уходи. Вы кончили заниматься? Давид, уходи. Я
хочу с вами поговорить вот о чем. Скоро у него каникулы. Было бы желательно
его отправить на морской штранд. К сожалению, я сама не сумею поехать. Вы бы
взялись. Я вам доверяю, и он вас слушается. Главное, я хочу, чтоб он
побольше разговаривал по-русски, а так - он маленький спортсмен, как все
современные дети. Ну что, как вы на это смотрите?"
С сомнением. Но сомнения своего Иванов не выразил. Последний раз он
видел море восемнадцать лет тому назад, студентом. Мерикюль и Гунгербург.
Сосны, пески, далекая, бледно-серебристая вода, - пока дойдешь до нее, пока
она сама дойдет до колен... Это будет все то же море, Балтийское, но с
другого бока. А плавал я последний раз не там, а в реке Луге. Мужики
выбегали из воды, - раскорякой, прикрываясь ладонями с грубым целомудрием.
Стуча зубами надевали рубахи прямо на мокрое тело. Хорошо купаться под
вечер, да еще когда расширяются тихие круги теплого дождя. Но я люблю
чувствовать присутствие дна. Как трудно потом обуться, не испачкав ступней.
Вода в ухе: прыгай на одной ноге, пока не прольется горячей слезой.
Поехали. "А вам будет жарко", - заметила на прощание давидова мать,
глядя на черный костюм Иванова (траур по другим умершим вещам). В поезде
было тесно, и новый мягкий воротничок (легкая вольность, летнее баловство)
обратился в тугой компресс. Давид, аккуратно подстриженный, с играющим на
ветру хохолком, довольный, в трепещущей, открытой на шее, рубашке, стоял у
окна, высовывался, - и на поворотах появлялся полукруг передних вагонов и
головы людей, облокотившихся на спущенные рамы. Потом поезд выпрямлялся
опять и шел, позванивая, быстро-быстро работая локтями, сквозь буковый лес.
Дом был расположен в тылу городка, простой, двухэтажный, с кустами
смородины в саду, отделенном зaбopoм от пыльной дороги. Желтобородый рыбак
сидел на колоде и, щурясь от вечернего солнца, смолил сеть. Его жена провела
их наверх. Оранжевый пол. Карликовая мебель. На стене - внушительных
размеров обломок пропеллера ("мой муж служил прежде на аэродроме"). Иванов
распаковал скудное свое белье, бритву, потрепанного Пушкина в издании
книгопродавца Панафидиной. Давид высвободил из сетки пестрый мяч, который,
ошалев от радости, чуть не сбил с этажерки рогатую раковину. Хозяйка
принесла чаю и блюдо камбалы. Давид торопился, ему не терпелось увидеть
море. Солнце уже садилось.
Когда, через четверть часа ходьбы, они спустились к морю, Иванов
мгновенно почувствовал сильнейшее сердечное недомогание. В груди было то
тесно, то пусто, и среди плоского, сизого моря в ужасном одиночестве чернела
маленькая лодка. Ее отпечаток стал появляться на всяком предмете, а потом
растворился в воздухе. Оттого что все было подернуто пылью сумерек, ему
казалось, что у него помутилось зрение, а ноги странно ослабели от мягкого
прикосновения песка. Где-то глухо играл оркестр каждый звук был как бы
закупорен, трудно дышалось. Давид наметил на пляже место и заказал на завтра
купальную корзину. Домой пришлось идти в гору, сердце отлучалось и спешило
вернуться, чтоб отбухать свое и вновь удалиться, и сквозь эту боль и тревогу
крапива у заборов напоминала Гунгербург.
Белая пижама Давида. Иванов из экономии спал нагишом. От земляного