"Владимир Набоков. Совершенство" - читать интересную книгу автора

холодка чистых простынь ему сперва стало еще хуже, но вскоре полегчало. Луна
ощупью добралась до умывальника и там облюбовала один из фацетов стакана, а
потом поползла по стене. И в эту ночь, и в следующие Иванов смутно думал о
многих вещах зараз и между прочим представлял себе, что мальчик, спящий на
соседней кровати, - его сын. Десять лет тому назад, в Сербии единственная
женщина, которую он в жизни любил, чужая жена, забеременела от него,
выкинула и через ночь, молясь и бредя, скончалась. Был бы сын, мальчишка
такого же возраста. Когда по утрам Давид надевал купальные трусики, Иванова
умиляло, что его кофейный загар внезапно переходит у поясницы в детскую
белизну. Он было запретил Давиду ходить от дома до моря в одних трусиках и
даже несколько потерялся, и не сразу сдался, когда Давид с протяжными
интонациями немецкого удивления стал доказывать ему, что так он делал
прошлым летом, что так делают все. Сам Иванов томился на пляже в печальном
образе горожанина. От солнца, от голубого блеска поташнивало, горячие
мурашки бегали под шляпой по темени, он живьем сгорал, но не снимал даже
пиджака, ибо, как многие русские, стеснялся "появляться при дамах в
подтяжках", да и рубашка вконец излохматилась. На третий день он вдруг
решился и, озираясь исподлобья, разулся. Устроившись посредине глубокой
воронки, вырытой Давидом, и подложив под локоть газетный лист, он слушал
яркое, тугое хлопание флагов, а то, бывало, с какой-то нежной завистью
глядел поверх песчаного вала на тысячу коричневых трупов, по-разному
сраженных солнцем, и была одна девушка, великолепная, литая, загоревшая до
черноты, с поразительно светлым взором и бледными, как у обезьяны,
ногтями, - и глядя на нее, он старался вообразить, какое это чувство быть
такой. Давид, получив позволение искупаться, шумно пускался вплавь, а Иванов
подходил к самому приплеску и зорко следил за Давидом, и вдруг отскакивал:
волна, разлившись дальше предтечи, облила ему штаны. Он вспомнил студента в
России, близкого своего приятеля, который умел так швырнуть камень, что тот
дважды, трижды, четырежды подпрыгивал на воде, но когда он захотел показать
Давиду, как это делается, камень пробил воду, громко бултыхнув, Давид же
рассмеялся и пустил так, что вышло не четыре прыжка, а по крайней мере
шесть. Как-то, через несколько дней, он по рассеянности (взгляд побежал, и
когда он спохватился, было поздно) прочел открытку, которую Давид начал
писать матери и забыл на подоконнике. Давид сообщал, что учитель, должно
быть, болен, не купается. В тот же день Иванов принял чрезвычайные меры. Он
приобрел черный купальный костюм и, придя на пляж, спрятался в корзину, с
опаской разделся, натянул на себя дешевой галантереей пахнувшее трико. Была
минута грустного замешательства, когда он вылез на солнце, - бледнокожий, с
мохнатыми ляжками. Все же Давид посмотрел на него с одобрением. "Ну-с, -
бодро воскликнул Иванов, - чем черт не шутит!" Войдя до поджилок в воду, он
сначала смочил голову, пошел дальше, раскинув руки, и чем выше поднималась
вода, тем смертельнее сжималось сердце. Наконец, набрав воздуху, заткнув уши
большими пальцами, а остальными прикрыв глаза, он присел, окунулся. Ему
сделалось так плохо, что пришлось спешно из воды выбраться. Он лег на песок,
дрожа от холода, и весь полный какой-то страшной, ничем не разрешающейся
тоски. Его согрело солнце, он слегка отошел, но зарекся купаться. Было лень
одеваться, он жмурился, по красному фону скользили оптические пятнышки,
скрещивались марсовы каналы, а стоило чуть разжать веки, и влажным серебром
переливалось между ресниц солнце.
Случилось неизбежное. Все, что было у него обнажено, превратилось к