"Владимир Набоков. Совершенство" - читать интересную книгу автора

вечеру в симметричный архипелаг огненной боли. "Мы сегодня вместо пляжа
пойдем погулять в лес", - сказал он на следующий день Давиду. "Ах, нет", -
ноющим голосом протянул Давид. "Избыток солнца вреден", - сказал Иванов. "Но
я прошу вас", - затосковал Давид. Иванов, однако, настоял на своем.
Лес был густой, со стволов спархивали окрашенные под кору пяденицы.
Давид шел молча и нехотя. "Мы должны любить лес, - говорил Иванов, стараясь
развлечь воспитанника. - Это первая родина человека. В один прекрасный день
человек вышел из чащи дремучих наитий на светлую поляну разума. Черника,
кажется, поспела, разрешаю попробовать. Чего ты дуешься, - пойми, следует
разнообразить удовольствия. Да и нельзя злоупотреблять купанием. Как часто
бывает, что неосторожный купальщик гибнет от солнечного удара или от разрыва
сердца".
Иванов потерся спиной, - она нестерпимо горела и чесалась, - о ствол
дерева и задумчиво продолжал: "Любуясь природой данной местности, я всегда
думаю о тех странах, которых не увижу никогда. Представь себе, Давид, что мы
сейчас не в Померании, а в Малайском лесу. Смотри, сейчас пролетит редчайшая
птица птеридофора с парой длинных, из голубых фестонов состоящих, антенн на
голове".
"Ах, кватч", - уныло сказал Давид.
"По-русски надо сказать "ерунда" или "чушь". Конечно, это ерунда. Но в
том-то и дело, что при известном воображении... Если когда-нибудь ты, не дай
Бог, ослепнешь или попадешь в тюрьму, или просто в страшной нищете будешь
заниматься гнусной, беспросветной работой, ты вспомнишь об этой нашей
прогулке в обыкновенном лесу, как - знаешь - о сказочном блаженстве".
На закате распушились темно-розовые тучи, которые рыжели по мере
угасания неба, и рыбак сказал, что завтра будет дождь, - однако, утро
выдалось дивное, безоблачное, и Давид торопил Иванова, которому немоглось,
хотелось валяться в постели и думать о каких-то далеких, неясных
полусобытиях, освещенных воспоминанием только с одного бока, о каких-то
дымчатых, приятных вещах, - быть может, когда-то случившихся, или близко
проплывших когда-то в поле жизни, или еще в эту ночь явившихся ему во сне.
Но невозможно было сосредоточить мысль на них, - все ускользало куда-то в
сторону, полуоборотясь с приветливым и таинственным лукавством, - ускользало
неудержимо, как те прозрачные узелки, которые наискось плывут в глазах, если
прищуриться. Увы, надо было вставать, надо было натягивать носки, столь
дырявые, что напоминали митенки. Прежде, чем выйти из дому, он надел
давидовы желтые очки, и солнце упало в обморок среди умершего смертью бирюзы
неба, и утренний свет на ступенях крыльца принял закатный оттенок.
Темно-желтый голый Давид побежал вперед; когда же Иванов его окликнул, он
раздраженно повел плечами. "Не убегай", - устало сказал Иванов: его кругозор
сузился вследствие очков, он боялся возможных автомобилей.
Пологая улица сонно спускалась к морю. Понемногу глаза привыкли к
стеклам, и он перестал удивляться защитному цвету солнечного дня. На
повороте улицы что-то вдруг наполовину вспомнилось, - необыкновенно отрадное
и странное, - но оно сразу зашло, и сжалась грудь от тревожного морского
воздуха. Смуглые флаги возбужденно хлопали и указывали все в одну сторону,
но там еще не происходило ничего. Вот песок, вот глухой плеск моря. В ушах
заложено, и если потянуть носом, - гром в голове, и что-то ударяется в
перепончатый тупик. "Я прожил не очень долго и не очень хорошо, - мельком
подумал Иванов, - а все-таки жаловаться грех, этот чужой мир прекрасен, и я