"Юрий Нагибин. Ночью нет ничего страшного" - читать интересную книгу автора

Юрий Маркович Нагибин

Ночью нет ничего страшного

Как снежок заводил кавардак гоголек,
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок.

О. Мандельштам. "Андрею Белому"

Я всегда завидовал людям, умеющим писать воспоминания. За последнее
время мне попалось несколько сборников, посвященных писателям, которых я
близко знал. И мне предлагали поделиться своими воспоминаниями о них, но я
отказывался, за что навлек упреки в равнодушии, душевной сухости и лени. На
самом деле тут было прямо противоположное: слишком сильно - порой до
болезненности - ощущал я этих людей при жизни, что мешало работе наблюдения
и запоминания. И еще - органическое отсутствие во мне той бытовой, уютной
ноты, что считается необходимой для воспоминательной литературы.
Стараясь понять свою незадачу, я вчитывался в воспоминания о Юрии
Карловиче Олеше. В целом сборник оставляет ощущение верхоглядства, но в
отдельных очерках есть точные, даже глубокие наблюдения, остроумие,
изящество, напоминающие литературный и жизненный стиль Олеши, - мемуаристы
изо всех сил, порой небезуспешно, тянулись за славной тенью. Вместе с тем
меня томило чувство, что, за редчайшим исключением, никто из них не любил
его по-настоящему и уж во всяком случае не дрожал над горестной,
надломившейся на полдороге судьбой. Может быть, поэтому все так хорошо
запомнили его словечки, шутки, подробности поведения, житейскую шелуху
личности. Нередко в трезвом прищуре зрится острый, приметливый, порой
очарованный, но никогда не зачарованный зрак. Вот я и договорился до того,
что понял свою незадачу в качестве мемуариста: я смотрел на него
зачарованным взглядом, как на Пастернака, Платонова, Зощенко, Коненкова,
Фалька, о которых тоже не смог написать.
Лишь раз я легко и естественно принял участие в сборнике воспоминаний,
посвященных знаменитому, радостно талантливому писателю, и хотя встречался с
ним куда реже, нежели с Олешей или Платоновым, вспомнил немало такого, что
не задержалось в памяти других мемуаристов. Близ него мое сознание не
туманилось, шла обычная работа внимания и памяти, позволяющая мне быть
писателем.
Генрих Густавович Нейгауз принадлежал к числу тех, в присутствии
которых меня расшибало громом, как говорят сицилийцы. Слишком значительным
оказалось его появление в моей жизни.
Мне уже доводилось рассказывать, как сложно соединился я с музыкой,
ставшей для меня третьей необходимостью после литературы и живописи.
Немилостивая судьба отказала мне в музыкальном слухе; друзья уверяют, что я
лишен не слуха, а способности воспроизвести мелодию, которую слышу
таинственным внутренним ухом - где оно, интересно, находится? В музыку меня
втащил Лемешев, на котором я тяжело помешался, но очень долго моя тугоухая
душа отзывалась лишь пению. Инструментальную музыку я не слышал.
В каком-то из 30-х годов в Доме писателей - старое название ЦДЛ -
состоялся концерт замечательного, выдающегося, прославленного и вовсе мне
неведомого пианиста Генриха Нейгауза. Выступал он в Москве после долгого