"Юрий Нагибин. Ночью нет ничего страшного" - читать интересную книгу автора

Сельвинского. Он чувствовал охлаждение Бориса Леонидовича, который еще
недавно связывал с ним большие надежды, а сейчас щедро отвел ему первое
место среди поэтов, ничуть его не интересующих.
Появление Нейгауза как-то странно объединило присутствующих через
разъединение. Исполнив крайне дружелюбно и радостно приветствия, он
полностью сосредоточился на Пастернаке. Это отвлекло Зинаиду Николаевну от
недоброго пригляда за мужем и дало возможность Сельвинскому спустить пары в
споре с Локсом, хозяин дома играл тут роль буфера, смягчающего ошибки. Дамы
тоже завели свой особый разговор.
Тульский пряник сперва разглядывают и уж потом надкусывают. И Генрих
Густавович, закинув голову, некоторое время лицезрел чуть заметавшегося от
этого молчаливого внимания Пастернака, затем как клюнул коротким вопросом.
Представленный Генриху Густавовичу, не обратившему на меня внимания -
подобно Лескову, он был равнодушен к неизвестным величинам, - я уже хотел
тихо ретироваться, как вдруг услышал имя Андрея Платонова, а вслед за тем -
взрыв восторженных похвал. В ту пору не было для меня никого дороже, да так
оно, пожалуй, и осталось. Высокая костлявая фигура творца "Епифанских
шлюзов", дружившего с отчимом и матерью, не раз отражалась в зеркальной
дверце нашего громоздкого платяного шкафа, лишившего нас половины
жилплощади; я всегда смотрел на "зеркального" Платонова, ибо материальный
его образ был непосилен моей влюбленной душе.
Меня потрясло, что Пастернак и Нейгауз так любят Платонова и
"открывают" им свою встречу. В ту пору Платонова удручающе плохо знали даже
в литературной среде, к тому же я не умел связывать разнородные явления
культуры "в единый клуб". Продолжу по Заболоцкому: незрелая мысль была
бессильна объединить два несхожих таинства бытия.
Андрей Платонов с его чисто русской, крестьянско-мастеровой маятой
казался несовместимым со сложным дачно-городским миром Пастернака (мне
невдомек было, что оба пребывают не в уезде и на полустанке, а в вечности);
и уж подавно был я убежден, что страсти по Платонову не имеют никакого
отношения к страстям по Шопену или Бетховену. Ан нет, прямое отношение имели
друг к другу утонченные московские люди, ведавшие "дыхание почвы и судьбы",
и воронежец с костлявым телом пахаря, лицом рабочего и челом мыслителя, не
менее их искушенный в культуре. Приверженность Платонова к русской сути не
мешала ему пропускать через себя даже такие органически чуждые явления, как
Шпенглер или Вейнингер, ибо в области духа он не признавал ни
пространственных, ни временных ограничений. Человечество и вечность были для
него реальностью, он признавал певцов мировой, а не районной скорби.
Платонов продолжал управлять беседой небожителей. Сейчас они
восторгались рассказом "Фро" о страшном одиночестве покинутой любимым всего
лишь на миг молодой женщины.
- Она же дура! - кричал Нейгауз. - Но ewig weibliche!.. (Вечно
женственна (нем.).
- Для него нет табу!.. - трубил Пастернак, улыбаясь огромной улыбкой
доброго людоеда.
В ту пору он еще обходился собственными, очень длинными, рвущимися
из-за губ желтыми зубами. Со вставными челюстями придет поздняя красота,
которая и станет для потомков единственной внешностью Пастернака. В. Розанов
говорил, что каждый человек в определенном возрасте оказывается словно бы
наведенным на фокус: контуры личности совпадают с наружными контурами - это