"Юрий Нагибин. Время жить" - читать интересную книгу автора

Петровна Дьяченко! Малограмотная, с натугой "разбирающая" газету, безмерно
талантливая в каждом крепко поставленном слове, в каждом выразительном,
картинном жесте, в каждом решении, за которым - молниеносный охват тех или
иных противоречивых сложностей. Эта пожилая, грузная, с ласково-грозными
глазами женщина была от бога организатором, трибуном, вожаком. Потом я писал
о ней впрямую и косвенно, наделяя терпким ароматом ее личности других
героев, она была так богата, что ее на многих хватало; неожиданно для меня
самого она прорвалась в Егора Трубникова - председателя, хотя прямым
прообразом был К. П. Орловский. Наиболее полно образ Татьяны Петровны
воплотился в Крыченковой, героине повести и фильма "Бабье царство", пьесы
"Суджанские мадонны", оперы "Русские женщины" Кирилла Молчанова.
В эти годы мне дано было счастье близкого видения Андрея Платонова. Он
дружил с моими родителями, часто бывал у нас, а со мной ездил на
Ваганьковское кладбище, где, сидя у могилы его безвременно умершего,
красивого, одаренного и несчастного сына, мы распивали четвертинку. Платонов
говорил так же мощно и неповторимо, как и писал. Говорил он о многом: о
Пушкине и Горьком, Грине и Хемингуэе, Шпенглере, Фрейде, Павлове, а еще о
паровозах, русской сказке, о войне и человеческом одиночестве, но никогда не
говорил о "литературных делах" и вреде бы не подозревал, что они существуют.
Он был очень сильным спорщиком, но порой, наскучив возражениями противников,
задорных и ему неравных, давил их не новыми доказательствами, а
эмоциональной вспышкой боли, усталости и насмешки.
Я ему долго подражал, вернее, пытался подражать. Целый период моей
литературной учебы состоял в том, что отчим вытравлял Платонова из моих
фраз. Андрей Платонов знал об этой борьбе и был целиком на стороне отчима.
Когда один ленинградский литератор в рецензии на мой сборник написал:
"Нагибин, как и его учитель А. Платонов, наивно полагает силу литературы в
слове", он, даже не улыбнувшись великолепию этой формулировки, сказал с
досадой: "Какой я учитель! У меня учиться нельзя. Как стал на меня чуть
похожим, так и сгинул". Я оценил этот совет...
Конец сороковых - начало пятидесятых годов - наиболее трудная пора в
моей литературной жизни. За пять лет я издал всего один тощий сборник, к
тому же бедный художественно. Я был в растерянности. Более удачные, а
следовательно, более сложные, острые рассказы отвергались, а проникало в
печать лишь худшее из написанного, и я начал утрачивать представление о том,
что в литературе хорошо, что плохо. Андрея Платонова уже не было. Кругом
разруганный - и за чистейший, трогательнейший рассказ "Семья Иванова", и за
нежные сказки о Финисте - Ясном Соколе, и за мудрые рассказы о войне -
Платонов лег в землю рядом с сыном. Огромный, добрый, наивный, вечно
воодушевленный Леонид Соловьев угодил в лагерь. Отчим, сам переживавший
душевный кризис, к тому же тяжело болевший, твердил одно: "Старайся писать
как можно лучше, все остальное придет".
Я внял этому несколько беспредметному совету и написал рассказ
"Трубка", ставший наряду с "Зимним дубом" едва ли не самым популярным из
всего мною написанного
С этого года начинается наиболее счастливый период моей литературной
жизни, длящийся и по сию пору. Один за другим выходили рассказы, добро и
крепко замеченные читателями: "Зимний дуб", "Комаров", "Четунов сын
Четунова", "Ночной гость", "Слезай, приехали" и др. В критических статьях
появились высказывания, что я наконец-то приблизился к художнической