"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Давид Штраус, исповедник и писатель"" - читать интересную книгу автора

потому что именно он погиб в борьбе за вашу глупость, в борьбе с вашими
смешными предрассудками, подавленный подлостью вашего театра, ваших ученых,
ваших теологов и при этом он никогда не мог осмелиться следовать тому
вечному влечению, для которого он был рожден? Что вы чувствуете при
упоминании о Винкельмане, который для того, чтобы освободиться от ваших
грациозных дурачеств, отправился к иезуитам, вымаливая у них помощь, и
поздний переход которого в другую веру опозорил не его, а вас? Вы не смеете
назвать имя Шиллера, не краснея, взгляните на его портрет!.. Блестящий
взгляд, который с презрением обходит вас, эти щеки, покрытые смертельной
бледностью, разве они вам ничего не говорят?
Для вас это только прелестная, божественная игрушка, которая сломана
вами. Возьмите еще, как пример, дружбу Гете, эту полную забот жизнь,
подвергавшуюся травле до самой смерти; от вас ведь зависело потушить ее как
можно скорей. Вы не помогли никому из ваших великих гениев и теперь хотите
установить на основании этого догму, что никому не следует помогать. Но ведь
для каждого гения вы были тем "препятствием глупого света", о котором
упоминает Гете в своем эпилоге к "Колоколу", перечисляя всех по именам; для
каждого вы были невольными тупицами, или завистливыми эгоистами, или полными
злобы себялюбцами. Против вас писали они свои сочинения, на вас обращали они
свои нападки и неустанно трудились с утра до вечера, ведя неумолимую борьбу
с вами, посылали вам благодарность. И вам теперь должно быть позволено
хвалить подобных людей, и к тому же еще в выражениях, из которых ясно видно,
о ком вы, в конце концов, думаете при этой похвале и которые потому "как
горячо рвутся из сердца" что надо быть слишком наивным, чтобы ничего не
заметить, к кому относятся, наконец, эти поклоны. "Действительно нам нужен
Лессинг" - воскликнул уже Гете, и горе всем честолюбивым магистрам и всему
эстетическому небесному царству, когда впервые выйдет на добычу молодой
тигр, беспокойная сила которого видна всюду и в напряженных мускулах, и в
блеске глаз.


5

Как умен был мой друг, что он не стал больше читать, проникнувшись
химерическим чудовищем Штраусовского Лессинга и самого Штрауса. Но мы прочли
дальше и добились у привратника-неофита впуска в музыкальную святыню.
Магистр открывает, входит туда вместе с нами, объясняет, называет имена;
наконец, мы недоверчиво останавливаемся и смотрим на него, думая, не
угрожает ли нам то же самое, что пришлось во сне испытать нашему бедному
другу. Виртуозы, о которых говорит Штраус во все время своей речи о них,
производят на нас впечатление фальшиво понятых, и нам кажется, что здесь
речь идет о чем-то ином, если не о достойных смеха призраках. Когда он,
напр., произносил с тем же пылом, который был нам подозрителен в его похвале
Лессингу, имя Гейдна и, ломаясь, выставляет себя жрецом и священнослужителем
культа того же Гейдна и сравнивает его (Гейдна) с "праздничным супом", а
Бетховена с "конфеткой" (хотя бы в его взгляде на квартетную музыку (стр.
326), то нам одно только ясно непоколебимо: именно то, что его сладенький
Бетховен не наш Бетховен, его супный Гейдн не наш Гейдн. Кроме того, магистр
находит, что наш оркестр слишком хорош для исполнения его Гейдна и
настаивает на том, что только самые кроткие дилетанты могут понять эту