"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Давид Штраус, исповедник и писатель"" - читать интересную книгу автора

музыку; это опять-таки признание в том, что они говорят о других
художественных произведениях; может быть, о дилетантской музыке Риля?
Но кто же этот Штраусовский сладенький Бетховен. Он, очевидно, написал
9 симфоний, из которых пасторали, при исполнении третьей симфонии, как мы
узнаем, его влекло "забыться и искать приключений". Из этого мы должны бы
вывести заключение о каком-то двойном существе, полу-лошади, полу-рыцаре.
Разбирая известную "Eroica", наш цензор совершенно серьезно прибавляет, что
ему не удалось высказать, о чем идет дело, о битвах ли в открытом поле, или
в глубине человеческой души. В пасторали есть одна "действительно свирепая
буря", которая слишком непонятна, чтобы прервать танец крестьян.
И эта симфония, которая "по меньшей мере самая одухотворенная",
вследствие "произвольной привязанности к низменным и тривиальным доводам",
как звучит только что приведенный отзыв, такова, что магистру-классику
кажется даже, что перед ним парили грубые слова; но он стремится, как он сам
говорит, выразить их "с пристойною скромностью". Но нет, наш магистр вместе
с теми неправ и еще в одном отношении, здесь он действительно слишком
скромен. Кто же должен научить нас относительно сладенького Бетховена, как
не сам Штраус, единственный, как кажется, понимающий его? Относительно этого
является теперь более сильный довод, обещанный с "пристойною нескромностью",
и действительно, как раз относительно девятой симфонии; ведь она наиболее
излюблена теми, кто считает "странное гениальным, бесформенное -
возвышенным" (стр. 359). Конечно, если бы она имела такого критика, какого
видели в Гервинусе, именно как подтверждение Гервинусовской доктрины, то он,
Штраус, был бы далек от того, чтобы в подобном "проблематическом
произведении" искать заслугу "своего" Бетховена. "Ужасно то, - восклицает с
глубоким стенанием наш магистр, - что у Бетховена все наслаждения и охотно
оплачиваемое удивление должно пасть под влиянием подобного ограничения". Наш
магистр действительно любитель граций; они-то ему и рассказали, что шли с
Бетховеном лишь небольшое пространство, и что затем он опять потерял их из
виду... "Это недостаток, - восклицает он, - но разве можно было думать и
верить, что именно он явится еще и преимуществом?" "Тот, кто проведет
музыкальную мысль без труда и не переводя духа, исполнит и более трудную, и
осущ5ествит более сложную (стр. 355, 356)". Вот так признание, и, правда, не
только относительно Бетховена, но само по себе признание "классического
прозаика"; его, известного автора, не спускают с рук грации; во все времена,
начиная с игр и легких забав, штраусовских забав, и кончая самым серьезным,
штраусовским серьезным, они, не смущаясь ничем, остаются при нем.
Он, классический художник, легко и играючи несет свое бремя, тогда как
Бетховен выбивается из сил. Он, как кажется, забавляется своим бременем;
разве же можно подумать, что это недостаток? Конечно, это может быть только
у тех, кто считает странное - гениальным, бесформенное - возвышенным, не
правда ли, веселый любимец Граций?
Мы не порицаем никого за те произведения, которые он творит в тиши
своей каморки или в новом, исправленном раю, но из всех возможных,
произведение Штрауса, самое удивительное, потому что он созидает себя на
маленьком жертвенном очаге, на который он бросает самые выдающиеся
произведения немецкой нации, чтобы их дымом кадить своим кумирам. Представим
себе, что было бы, если бы случайно "Eroica", Пасторали и Девятая симфония
были бы поручены во владение нашему служителю граций, и если бы только от
него зависело сохранить картину художника в чистоте, удалив подобные