"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Давид Штраус, исповедник и писатель"" - читать интересную книгу автора

является перед нами человек, который с полным мужеством идет навстречу
духовному изыскателю и завоевателю". Этот приговор Штрауса относительно
Канта казался мне не менее скромным, чем первый относительно Шопенгауэра:
если здесь мы имеем главу, который должен бороться за право высказать даже
такой мягкий приговор, то там мы встречаемся с известным прозаиком, который
с полным мужеством и даже невежеством высказывает похвалы Канту. Как раз тот
невероятный факт, что Штраус не умел ничем воспользоваться из "Критики
чистого разума" Канта для своего Катахезиса новейших идей и то, что он
повсюду говорит в угоду грубому реализму, принадлежит к выдающимся,
характерным чертам этого нового Евангелия, которое, впрочем, обрисовывается
только как результат продолжительных исторических и естественных
исследований, приобретенных без труда. Вместе с тем, он сам отрекается от
философского элемента. Для главы филистеров и для его "мы" не существует
никакой философии Канта. Он не может понять, в чем состоят основы
идеализации, что такое относительный смысл всех знаний и рассудка. С другой
стороны, именно самый разум должен был ему подсказать, как мало можно
заключить о данном факте, следуя одному разуму. Справедливо можно сказать,
что в известном возрасте люди не могут понимать Канта, в особенности, если
подобно Штраусу, они в своей ранней молодости поняли мудреца-гиганта Гегеля
или, по крайней мере, хвастают, что поняли. Тогда, конечно, следует взяться
за Шлейермахероа, который, как говорит Штраус, обладал даже слишком большим
остроумием. Штраусу не понравится, если я скажу ему, что он находится в
очень дурной зависимости от Гегеля и Шлейермахера, и что его учение о
вселенной и способ оценки вещей и его искривление позвоночного столба перед
немецким благоденствием, и прежде всего бесстыдный оптимизм филистера должны
быть объяснены ранними дурными влияниями в юности, привычками и болезненными
явлениями. Кто хоть раз заболел Гегелем и Шлейермахером, тот никогда больше
не вылечится. В книге его признаний есть одно место, в котором его
неизличимый оптимизм раскрывается с истинно-праздничной приятностью. Если
мир есть вещь, говорит Штраус, лучше которой не было ничего, то существует,
конечно, и мысль философа, которая образует частицу этого мира, мысль, лучше
которой нельзя себе ничего представить. Философ-оптимист не замечает, что он
прежде всего объясняет мир, как дурно выраженную мысль, но если мысль о тои,
что мир выражен дурно, есть мысль дурная, то тогда мир вещь много лучшая.
Оптимизм может облегчить свою задачу согласно известным правилам, тогда
положения Шопенгауэра о том, что боль и оскорбление играют в мире большую
роль, совершенно уместны. Но каждая истинная философия по необходимости
оптимистична, потому что иначе она сама лишала бы себя права на
существование. Если эти опровергающие доводу Шопенгауэра не то же самое, что
в другом месте Штраус называет "опровержением, сопровождаемым ликованием в
высоком зале", в таком случае я совсем не понимаю этого театрального
оборота, которым он пользуется для своего опровержения. Оптимизм уже
облегчил себе свою задачу, но с умыслом. Но в том-то и состояло искусство
поступить так, будто ничего не стоило опровергнуть Шопенгауэра и так,
играючи, выполнить эту задачу, чтобы три грации каждую минуту имели
возможность насладиться видом играющего оптимиста. Именно то должно было
быть показано на деле, что нет никакой надобности принимать всерьез
подобного пессимиста: следовало доказать неопровержимыми софизмами, что
такая нездоровая и безуспешная философия, как Шопенгауэровская, не имеет
никакого основания, но должна только тратить слова и красивые выражения. В