"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Давид Штраус, исповедник и писатель"" - читать интересную книгу автора

эстетикой, в особенности же поэзией и музыкой, а также писать картины и
философские произведения. Только, ради Бога, пусть все останется по-старому,
пусть ни что в мире не будет поколеблено в "разумном" и "действительном",
т.е. в самом филистерстве. Он даже любит время от времени предаваться
приятному и отважному распутству в искусстве, и скептической историографии,
и ценит прелесть таких объектов развлечений и беседы недешево, но строго
отделяет серьезную сторону, "серьез жизни", т.е. призвание, занятие, вместе
с женой и детьми от шуток; а к последнему причислять почти все то, что
касается культуры. А потому горе тому искусству, которое само начинает
серьезно ставить требования и затрагивает его промысел, занятие и его
привычки, т.е. собственный серьез филистера; от такого искусства он
отворачивается, как от разврата, и с миной целомудренного стража
предостерегает всякую требующую защиты добродетель от взгляда на это.
Он очень красноречив, когда отговаривает, и бывает очень благодарен
художнику, если тот его слушает и принимает его советы; ему же он дает
понять, что на него будут смотреть легче и снисходительнее и от него,
признанного единомышленника, потребуют не превосходных художественных
произведений, а только одного из двух: или подражания действительности до
обезьянства в идиллиях и добродушных юмористических сатирах, или свободных
копий самых признанных и знаменитейших произведений классиков, но со
стыдливыми индульгенциями современному вкусу. Если же он ценит только
эпигоническое подражание или иконологическую верность современных портретов,
то он знает, что последняя прославляет его самого и увеличивает удовольствие
от "действительности", а первая ему не вредит и даже способствует славе его
имени, как классического судьи и, в общем, не составляет для него никаких
затруднений, так как он уже раз и навсегда отказался от классиков. В конце
концов он изобретает для своих привычек, образов созерцания, отклонений и
покровительств одному общую форму "здоровья" и, под предлогом болезни и
переутомления, отстраняет всякого неудобного нарушителя покоя. Давид Штраус
- истинное выражение состояния нашего образования и типичный филистер - с
оригинальным оборотом речи говорит об Артуре Шопенгауэре, об этом "хотя и
очень остроумном, но все же нездоровом и бесполезном философе". Это в
сущности роковое событие, что "ум" с особенной симпатией останавливается на
"нездоровом и бесполезном", и даже сам филистер, если он честно и строго
относится к себе, в философских рассуждениях, воспроизводящих его самого и
ему подобных, проявляет много бездарной, но зато совершенно здоровой и
полезной философии.
Если филистеры и сами по себе будут повсюду предаваться упоению и
честно, словоохотливо и наивно вспоминать о великих военных подвигах, то
всплывет наружу многое, что до сих пор боязливо скрывалось, и нередко один
из них выбалтывает основные тайны своего братства. Такой случай произошел
недавно с известным эстетиком Гегелевской школы разума. Положим, побуждений
к тому было необыкновенно много: целый круг филистеров справлял поминки по
истинному и настоящему антифилистеру, да еще к тому по такому, который в
самом строгом смысле этого слова погиб благодаря филистерам; это было
чествование памяти славного Гельдерлина, а по этому поводу знаменитый
эстетик имел полное право говорить о трагических душах, погибающих под
влиянием "действительности", которую следует понимать в смысле разума
филистеров. "Действительность" стала теперь другой и следовало бы поставить
вопрос, мог ли бы справиться Гельдерлин в настоящее великое время. "Я не