"Александр Никитенко. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был " - читать интересную книгу автора

было дома; я обрадовался случаю, снял со стены ружье, зарядил дробью и вышел
на двор. Там, на вербе, беззаботно чирикала стая воробьев: они-то и были
предметом моих вожделений. Для лучшего прицела я взобрался под кровлю нашего
дома и оттуда произвел выстрел. Огонь с полки попал на камышовую крышу - и
не миновать бы великой беде, если б на дворе не оказалось работников. Увидя,
что я наделал, они бросились на крышу и залили огонь, пока тот еще не успел
разгореться. Вернулся отец, узнал о моей проделке и положил высечь меня так,
чтобы я век это помнил: он с точностью исполнил свое намерение.

Нельзя сказать, чтобы я вообще был сорванец. Мне для этого не хватало
ни смелости, ни развязности. Я, напротив, скорей был робок и застенчив,
вероятно, от строгого обращения со мной отца. Но я легко увлекался и, под
влиянием увлечения или какого-нибудь пристрастия, делал вещи, которые далеко
превосходили дерзостью обычные шалости моих сверстников.

Ссылка

Пока отец мирно занимался возделыванием своей землицы и сада, да учил
грамоте земляков, ему готовилось неожиданное горе. Он уже не занимал никакой
официальной должности в слободе и не мешался в ее общественные дела, но
враги продолжали подозрительно смотреть на него. Он был хотя теперь и
безмолвный, но все же свидетель их беззаконий, и им хотелось во что бы то ни
стало от него отделаться. Не знаю, какой предлог нашли они, чтобы очернить
его перед графом, только из Москвы вдруг явилось предписание конфисковать
имущество отца, а его с семейством сослать в отдаленную глушь - а именно, в
одну из вотчин Смоленской губернии Гжатского уезда, в деревню Чуриловку. Эта
была обыкновенная в графском управлении кара за действительные или мнимые
провинности.

Незаслуженный удар поверг в отчаяние бедного отца. Его маленькое
благосостояние, плод нескольких лет честного труда, мгновенно разрушалось. В
данном случае не было ни следствия, ни суда; все решал слепой деспотический
произвол. Кто знает, как малороссияне привязаны к родному пепелищу, как
тоскуют, расставаясь со своим ясным, теплым небом и благодатными полями, как
неохотно братаются с москалями, тот вполне поймет, что значила для моих
родителей неожиданная роковая ссылка - эта разлука с родиною, с природою,
приветливо отвечавшею на их беззаветную любовь.

Зачем-то, не помню, и я был позван в вотчинное правление. Как теперь,
вижу я там моего отца. Вот он посреди грязной комнаты, в простом нагольном
тулупе. Он бледен, с дрожащими губами и глазами, полными слез. Верно, ему
только что объявили графский приговор. А в доме у нас тем временем все было
верх дном: там описывали наше имущество...

Затем я вижу всех нас в просторных крытых санях. Дело было зимой. Возле
меня, по одну сторону, угрюмый и мрачный отец, по другую - мать с закутанным
в тулупчик годовалым ребенком на коленях: это ее второй сын, Григорий. Нас
сопровождали два сторожа. У меня в памяти врезался один из них, человек
громадного роста, с хмурым лицом и необычайной силы. Он, шутя, ломал подковы
и толстые железные ключи, сгибал пальцами серебряный рубль, но при всей