"Борис Михайлович Носик. Альберт Швейцер " - читать интересную книгу автора

эта была "нового типа", то есть в ней не заставляли учить греческий язык.
Занимался там Альберт совсем недолго, но любопытно, что из всех воспоминаний
об этой поре самым ярким у него было воспоминание о дороге до школы - три
километра туда, три обратно, всегда пешком. И при этом он по большей части
старался ходить один. Именно в эту пору определилась уже вполне ясно одна из
главных привязанностей его жизни - любовь к природе. Дорога в Мюнстер шла
через горы, и он не скучал. Ему не надоедало в одиночестве смотреть на
зелень Шлосвальда, на развалины старого Шварценбургского замка под сенью
леса. Ему не надоедало наблюдать увядание шлосвальдской листвы, когда дубы
становились ржавыми, а клены кроваво-красными и только сосны густо зеленели
на склонах. Ему не надоедало сверкание свежей зимы и весеннее пробуждение.
Так же как потом за добрых полстолетия не надоело ему созерцание зеленых
берегов Огове, экзотической африканской зелени, вид на которую открывался из
окна его кабинета.
Он так привязался к пейзажам Мюнстерской долины, что весть о том, что
после каникул его отдадут в гимназию в Мюльхаузен и что ему придется
расстаться с долиной, с одинокими прогулками от школы до дому, он воспринял
как весть о несчастье. Он убежал, спрятался от взрослых и долгие часы плакал
тайком. Впрочем, это случилось позднее, в 1885 году, когда ему было уже
десять.
Из преподавателей "реальшуле" наибольшее впечатление произвел на него
пастор Шефлер, преподаватель закона божьего. Это был незаурядный рассказчик,
и Швейцер на всю жизнь запомнил, как пастор Шефлер излагал в классе
библейскую историю об Иосифе.
В том месте этой трогательной истории, где Иосиф открывается своим
злодеям-братьям, пастор, взволнованный собственным рассказом, начинал
плакать за учительским столом. А мало-помалу и весь класс начинал
всхлипывать, точно сборище одиноких зрительниц на ростановском "Сирано".
Впрочем, сам Альберт при всей его чувствительности был довольно
смешливым, и одноклассники пользовались этим. Рассмешив беднягу Альберта,
они начинали кричать с места: "А Швейцер смеется!" Так появлялась в классном
журнале возмущенная запись: "Швейцер смеялся на уроке".
Неконтролируемый смех этот вовсе не означал, что у маленького Альберта
был веселый нрав. Скорее напротив - он был молчаливый, застенчивый, очень
сдержанный и даже скрытный. Сдержанность, как упоминалось уже, он
унаследовал от матери, которая не признавала открытых изъявлений нежности.
Швейцер вспоминал, что они с матерью никогда не умели говорить о своих
чувствах, и он вообще мог бы перечислить по пальцам случаи, когда им с
матерью довелось говорить по душам,
От матери (и конечно, от деда, отца матери - пастора Шиллингера)
унаследовал Альберт вспыльчивый, по временам просто бешеный, нрав. Еще в
раннем детстве вспыльчивость эта давала о себе знать в ребячьих играх. Он
увлекался, приходил в страшное возбуждение и начинал злиться, если
кто-нибудь относился к игре с меньшей серьезностью, чем он сам. Однажды,
обыгрывая сестру, он чуть не ударил ее за то, что она играла так вяло.
Случай этот натолкнул необычного ребенка на размышления. И со временем он
вовсе бросил игры, только потому, что, увлекаясь ими, мог утратить контроль
над собой. Он никогда не прикасался из-за этого к картам. Уже в зрелом
возрасте он, по собственному признанию, с чувством стыда вспоминал многие
свои юношеские и даже детские вспышки дурного характера.