"Ганс Эрих Носсак. Дело д'Артеза" - читать интересную книгу автора

расследование и даже произвести обыск у д'Артеза, так и осталось
неизвестным. Американские власти не уведомили о своих действиях
соответствующие немецкие инстанции, как было принято, поскольку им
зачастую требовалась поддержка немецких властей. Судя по этому, можно с
уверенностью сказать, что подозрения не были связаны с Восточным Берлином
или тому подобными актуальными в ту пору вопросами - в таком случае
непременно поставили бы в известность немецкую службу безопасности. Дело,
стало быть, касалось единственно американцев, и они держали его в тайне
даже от властей дружественных стран. Впрочем, сам д'Артез во время обыска
находился не в Берлине, а в Париже, где был занят на съемках для
французского телевидения.
Тем не менее еще и теперь, по прошествии стольких лет, сохранялся
доклад о результатах тогдашнего обыска, фотокопия его имелась и во
франкфуртских инстанциях. Доклад был не слишком пространный и написан
по-английски. Господин Глачке досконально его изучил и даже передал для
прочтения протоколисту, а затем спросил:
- Что вы об этом думаете? Ничего не бросилось в глаза?
Естественно, что ко всякому, у кого однажды производился обыск,
относятся с предубеждением, и если обыск не дал результатов, то скорее
склонны объявить подозреваемого продувной бестией, чем поверить в его
невиновность. В докладе и правда кое-что бросалось в глаза. Несмотря на
канцелярский язык, каким принято составлять подобные документы, ощущалось,
что квартира д'Артеза произвела на писавшего сильнейшее впечатление.
Казалось, она невольно укрепила его подозрения; то же самое ощутил и
господин Глачке, изучив документ.
Квартира д'Артеза находилась на Карлсруэрштрассе. Д'Артез снимал там -
и снимает по сию пору - две меблированные комнаты. Хозяйка квартиры,
госпожа фон Коннсдорф, дама преклонного возраста, глубоко почитала своего
долголетнего жильца, он, по-видимому, был для нее воплощением человека
старого доброго времени. Не было случая, чтобы он не поинтересовался ее
самочувствием и не посидел у нее вечером четверть часика, что стало чуть
ли не ритуалом.
- Понять не могу, для чего это папе, - говорила Эдит Наземан
протоколисту, - ему же с ней до ужаса скучно. Мне, когда я навещала папу в
Берлине, тоже приходилось пить чай у старой дамы. Она тут же извлекала
откуда-то альбом в толстенном кожаном переплете и показывала нам старые
фотографии какого-то поместья не то в Померании, не то в Западной Пруссии,
где она росла. Папа притворялся, будто они его очень занимают, хотя, надо
думать, он все эти фотографии тысячу раз видел. Он интересовался даже
тканями, из каких сшиты платья девиц, изображенных на карточках, и лентами
в их волосах. И старая дама принималась до тонкости-все описывать. Таких
материй теперь и не увидишь, дитя мое, растолковывала она мне. Я до смерти
боюсь, что у нее в каком-нибудь ящике или ларе еще хранятся заветные
лоскутки и что она пошлет свою дряхлую служанку на чердак разыскать эту
рухлядь. Мари, судя по произношению, родом из той же деревни, что и
хозяйка, но несносная, представьте, брюзга. Если хозяйка спрашивает:
"Мари, а помнишь?.." - та резко обрывает ее: "Да что уж там... все
осталось у русских". На беду у госпожи Коннсдорф не один альбом, и она не
ленится показывать все подряд. Старая дама в былое время интересовалась
искусством или людьми искусства, которых принимала у себя: женщины с