"Иван Алексеевич Новиков. Пушкин на юге ("Пушкин в изгнании" #1) " - читать интересную книгу автора

в карету к генералу. Доктор пичкал больного лекарствами.
- Этот славный медик уморит меня, - жаловался Пушкин после каждого
приема хины. - Нет, обещайте меня в дороге не уморить!
Но по-настоящему плохо ему становилось лишь к вечеру, да и то в самые
Первые дни. Крепкий его молодой организм постепенно одолевал болезнь.
Впечатления пути да и самое передвижение вливали в него новые силы.
Огромные ветки белых акаций, которые для них наломали в саду у
губернатора, вскоре увяли, и их заменили теперь букеты свежих цветов:
ромашки, гвоздики и колокольчики. И Пушкин, и девочки часто выскакивали и
ныряли в лугах то за тем поманившим цветком, то за другим. Мария всегда
добавляла в букет горсточку злаков, искусно их размещая между цветов.
- Это дает ощущение воздуха, степи... как вы не понимаете? - говорила
она с полудетским кокетством.
Пушкин отлично все понимал и любовался ею.
Соня была хоть и важным, пожалуй, несколько даже и тонным, но все еще
совершенным ребенком. Мария же воспринимала все очень остро. У нее был
серьезный характер, и самой себе она представлялась уже взрослою девушкой.
Пушкин живо теперь вспоминал старших ее сестер. Не только она не была так
хороша, как они, и просто красивой никак ее не назовешь, но под теплым,
ласковым ветром, в степи, среди цветов, она была больше чем хороша -
очаровательна.
Мария переживала тот возраст, когда у девочек - подобно тому как у
мальчиков ломается голос - также "ломается", только в более раннюю пору, вся
внешность и все их манеры. И черты их лица, и черты характера, развиваясь
неравномерно, как бы набегают друг на друга, сдвигая один рисунок, а новый,
другой, лишь позволяя то угадать, а то ошибиться. Отмечать это изо дня в
день, при живом постоянном общении, было весьма завлекательно. Между собою
Мария и Пушкин как бы и ссорились, но лишь затем, чтобы со смехом и шуткой
тотчас помириться, и говорили, случалось, серьезно. Непрерывное движение
это, внутреннее становление жизни, характера с избытком собою красоту
заменяло.
Бывали минуты, когда Маша Раевская и подлинно была хороша - той
внутренней особою красотой, которая, светясь изнутри, преображает лицо и
привычные черты его делает необычайно выразительными, пленительно живыми.
Глубокие черные глаза ее смотрели на Пушкина с такой прямотою и честностью,
что ими нельзя было просто так любоваться - они говорили о большом и
значительном, порою как бы предрекая девочке этой судьбу, исполненную горечи
и испытаний. Но, конечно, не все открывала- она своему милому спутнику: в
четырнадцать лет бывают такие серьезные тайны! И страшно даже подумать о
том, что в них можно признаться кому бы то ни было или что могут их
отгадать...
Пушкин, впрочем, и не отгадывал: это вело бы к какой-то неоправданной
сложности, а он испытывал в эту поездку прежде всего прямое чувство
освобождения, забвения именно сложностей жизни, томивших его не только в
последнее время в столице, но и в маленьком мирном Екатеринославе до приезда
Раевских.
Редко с кем он себя чувствовал так исключительно просто, легко, как с
Раевским-отцом. В этом старом воине, корпусном командире, отвага и
богатырство как бы отдыхали в годы покоя. В нем было смешано много по
первому взгляду разноречивых и по-своему определительных черт, из которых