"Валерия Новодворская. По ту сторону отчаяния" - читать интересную книгу автора

но и радикально. Причем обе стороны были бы довольны: НКВД уничтожил бы
одного подлинного врага народа среди мириад мнимых, а я бы обрела судьбу
из моей любимой (до сих пор!) песни: "Ты только прикажи, и я не струшу,
товарищ Время, товарищ Время". Уже одна только любимая песня меня выдает
с головой. Павке Корчагину она бы пришлась по вкусу... И вкусы-то у нас
одинаковые!
То ли сработали гены прадедушки - старого эсдека, основателя смоленс-
кой подпольной типографии, уморившего своим беспутным поведением от-
ца-дворянина, помещика и тайного советника, и женившегося в Тобольском
остроге на крестьянке, получившей образование и ставшей революционеркой;
то ли сказались хромосомы дедушки - старого большевика, комиссара в кон-
нице Буденного; а может быть, сыграл свою роль и пращур из XVI века, Ми-
хаил Новодворский, псковский воевода при Иоанне Грозном, убитый на дуэли
князем Курбским за попытку встать на дороге, не дать уйти в Литву (одна-
ко не донес по инстанциям!)... Словом, моя мирные родители взирали на
меня, как на гадкого утенка. Однако мой большевизм был абсолютно неидео-
логизированного характера. Белые мне нравились не меньше красных. Глав-
ное - и те, и другие имели великую идею и служили России.
Революционеры Павкиного склада сами делали свой выбор. За них не ре-
шал никто. Поэтому мое представление о свободе ими не оскорблялось, так
же как и героями войны - и гражданской, и Отечественной. Я очень рано
поняла, что самопожертвование и сакральная идея - стержень бытия. Конеч-
но, в другую эпоху я непременно сбежала бы то ли в Испанию, то ли в
Трансвааль, а на худой конец юнгой в кругосветное плавание. И если я за-
дыхалась от ненависти с 10 лет, читая в "Юности" разглагольствования о
целине, то только потому, что идея героического долга там профанирова-
лась до нудного землепашества и слишком отдавала коллективом. Может ли
большевик быть этаким степным волком, индивидуалом-одиночкой? Считается,
что нет, что большевик - существо стадное. Но мой пример опровергает эту
аксиому. Мой индивидуалистический большевизм привел меня еще в детстве к
полному одиночеству и асоциальному поведению. Мне еще предстояло узнать,
что рожденный свободным рождается и чужим. Но я, наверное, производила
на взрослых престранное впечатление. (Дети со мной просто не общались.)
Говорила на равных, делала только то, что хотела. Наверное, только уро-
вень знаний спасал меня от исключения из школы. Я ни разу не мыла класс,
я не дежурила, я не проходила школьную практику, не ездила на сельхозра-
боты, не занималась производственным обучением (в аттестате у меня про-
черк). Я не играла на переменках, не научилась танцевать, занималась по
университетским учебникам. Списывать, правда, давала, но с видом крайне-
го презрения. Ни один Онегин или Печорин не был таким лишним человеком,
каким росла я. Меня ненавидели пламенно и страстно, но мне это даже нра-
вилось. Мое царство было не от мира сего. Окружающие решительно отказы-
вались меня понимать. Они думали о зарплате, о новой мебели, о коврах, в
крайнем случае, о науке. Я же никак не могла найти случай совершить под-
виг. Я еще не знала, что советская жизнь - единственная жизнь, в которой
нет места подвигам. Моим любимым чтением была фантастика, усиленная ро-
манами о революции. Степняк-Кравчинский вместе с "Отверженными" и "9З-м
годом" Гюго были настольными авторами. Я очень рано стала примериваться,
где бы поставить свою баррикаду. Надо мной летали Буревестники, а "Песню
о Соколе" я выучила наизусть еще до школы, читая с пяти лет. Теперь-то я