"Дмитрий Новоселов. Увидеть небо " - читать интересную книгу автора

другу по рации сообщения о передвижении конвоя. Мне казалось, что меня
сразу поведут в кабинет, где энергичный опер, дрожа от возбуждения, начнет
задавать дурацкие вопросы. Но все произошло совсем не так. Мои новые
знакомые передали меня на руки сержанту с автоматом, тот повел куда-то вниз
по лестнице. На полпути он остановился, повернул меня лицом к стене и
минуты три болтал с приятелем. Потом мы оказались в подвале, а затем в
камере. С меня сняли наручники и тревожная железная дверь с маленьким
оконцем захлопнулась. Я остался один. Спичечный коробок. Жужжи - не жужжи,
скребись - не скребись.
Камера была довольно просторной, метра три в ширину и четыре в длину.
По углам стояли два топчана, покрытые красным дерматином. Прямо напротив
двери, под самым потолком находилось окно, закрытое листом железа, в
котором сантиметровым сверлом хаотично просверлены множество отверстий,
через которые в помещение проникал слабый утренний свет. Цементные стены
без признаков краски и штукатурки, цементный пол и грязный потолок. В углу
пластмассовое ведро. Запах хлорки.
Я снял куртку, бросил ее на топчан и сел рядом. Какое-то время я
думал, что за мной вот-вот придут. Потом мне надоело сидеть, я принялся
ходить, изучая каждый сантиметр убогого интерьера. Четыре шага туда, четыре
обратно. Я даже немного устал. Хотелось есть. В конце концов, я лег,
свернув куртку и положив ее под голову, отвернулся лицом к стене. Напротив
моих глаз на стене был нацарапан рисунок, изображавший могильный холмик с
покосившимся крестом. Я стал думать о человеке, который лежал здесь до меня
и оставил после себя такой нелепый след. Был ли он убийцей, или сам
готовился к смерти? Был ли он виновен?
Мне нужно искать пути выхода из создавшегося положения, мне нужно
вспоминать, надеясь обнаружить алиби. Я должен перетрясти каждую секунду
вчерашнего вечера. А я все думал и думал об этом человеке, пытаясь
представить себе его лицо.
Кто он такой? Где он сейчас? Сколько ему было лет?
Вот мне - тридцать один. И что светлого из моей жизни я могу
вспомнить, лежа здесь, на топчане? Я напряг память, но почему-то вспомнил
только мать и наш дом в поселке. Вспомнил гору, сенокос, вспомнил реку. Моя
мать не была мне хорошей матерью. Она никогда не ласкала, не целовала меня.
Она за всю жизнь всего один раз погладила меня по голове и даже пустила
слезу, когда я попал в больницу и чуть не умер.
Нашего пса Кабияса она гладила гораздо чаще.
В тот год в колхозе намечалось какое-то строительство. Буксиром по
реке притащили плоты с отборным хвойным лесом. Неделю бревна лежали в воде,
в тихой заводи за пристанью, потом их трактором выволокли на берег. Часть
бревен скатилась с пирамиды обратно в реку. Они плавали в воде в несколько
рядов, так что, находясь сверху, нельзя было отличить, где кончается вода и
начинается берег.
Мы с мальчишками часто посещали это лесное кладбище, охотясь на
поразительно красивых жуков мраморной окраски с длинными изогнутыми усами.
Раньше мы никогда таких не встречали и были убеждены, что они приплыли к
нам по реке вместе с бревнами. Еще под корой можно было найти множество
мясистых белых личинок, похожих на опарышей, на которых очень хорошо
клевала рыба от голавля до уклейки. Правда, личинки быстро погибали в воде
и сходили с крючка от малейшей поклевки, но их было очень много, и рыба их