"Джон О'Фаррелл. Лучше для мужчины нет [H]" - читать интересную книгу автора

магазинам, - сказала Катерина, заполняя мешок для мусора упаковками из-под
игрушек.
В тот вечер я предпочел бы куда-нибудь сходить, но Катерина сказала,
что нельзя оставлять Милли в ее первый день рождения. Я заметил, что Милли
не только быстро засыпает, но и вообще не осознает, что это ее день
рождения, и если она проснется, то вполне удовольствуется обществом
бабушки. Но Катерина возразила, что она не получит от вечера никакой
радости, а потому я тоже не получу, и мы остались дома смотреть передачу о
садоводстве.
В довершение того памятного вечера Катерина попросила меня сбегать в
супермаркет за подгузниками, и поскольку это был мой день рождения, я
побаловал себя двумя банками пива и пакетиком сырных чипсов. Но,
возвращаясь домой, обратил внимания, что свет погашен. Я сразу же понял,
что сделала Катерина. Мой жена, благослови ее Господь, тайком
подготовилась отметить мой день рождения. Покупка подгузников была просто
предлогом, чтобы на время спровадить меня из дома. Я пригладил волосы,
глянув в автомобильное зеркальце, вошел в дом, на цыпочках проник в
гостиную и направился к выключателю, готовясь изобразить удивление и
радость, когда все закричат: "С днем рождения, Майкл!" Собрался с духом и
щелкнул выключателем. Вероятно, на моем лице и в самом деле отразилось
удивление. В комнате никого не было. Равно как и на кухне. Я поднялся
наверх - Катерина спала. Я спустился вниз, упал на диван, выпил банку пива
и пощелкал телевизионным пультом. В пакетике с чипсами обнаружилась
бесплатная карточка со "Звездными войнами" - хоть какое-то утешение. "Бери
от жизни все", - сообщила реклама в телевизоре, и перед тем, как лечь
спать, я выпил вторую банку пива.
Я думал, что молодость и свобода будут длиться вечно. Когда мне
исполнилось восемнадцать, я покинул дом и снял на паях квартиру, полагая,
что наконец-то свободен и отныне могу делать все, что хочется - отныне и
всегда. Никто не сказал мне, что это освобождение - временное, и я смогу
наслаждаться им лишь краткий миг. В детстве я делал то, что от меня хотели
родители; теперь же, став взрослым, я, похоже, обречен делать то, чего
хотят мои дети. Я опять оказался в ловушке; мой дом превратился в тюрьму.
Я больше не мог уходить и приходить, когда мне нравится; на окнах второго
этажа появились решетки, мониторы, замки и сигнализация, а скоро к ним
добавился вонючий горшок, который приходилось выносить. Этот едва
родившийся младенец играл роли надзирателя и тюремного громилы
одновременно. Младенец не позволял мне спать дольше шести утра, после чего
я становился мальчиком на побегушках, лакеем и носильщиком. Младенец
унижал меня, швыряя на пол столовые приборы и требуя, чтобы я их поднимал,
а когда я подчинялся, проделывал все по-новой.
Любой заключенный мечтает о побеге. Свой побег поначалу я совершил
неосознанно. Лежал себе в ванне и вдруг погрузился в воду с головой, так
что заезженная пластинка с детским криком и сердитым внешним миром
осталась гудеть глухим и далеким гомоном.
А как-то раз, когда Милли спала в коляске, я вызывался повозить ее по
Хэмстедской пустоши, чтобы Катерина могла вздремнуть и расслабиться в
пустом доме. Толкая коляску вверх и вниз по единственным в Лондоне крутым
холмам, я понял, что причина моего щедрого предложения заключалась в том,
что мне хотелось побыть одному. Теперь мне хотелось сбежать и от Катерины.