"Джон О'Фаррелл. Лучше для мужчины нет [H]" - читать интересную книгу автора

Часы показывали 3:52. Я встал и закрыл дверь, чтобы Милли опять не
проснулась. Катерина ничего не сказала - но она лежала лицом к циферблату.
Альфи бился в сдавленных рыданиях.
По прошествии целой вечности, а именно в 3:53, Катерина сердито
прихлопнула голову подушкой. Думаю, она хотела этим мне что-то
продемонстрировать - ухо из-под подушки осталось торчать. По мне, так
уровень громкости младенца уже зашкаливал, его маленькие легкие и слабые
голосовые связки не способны на большую мощность. Тем не менее, в 3:54
крик неожиданно приобрел квадрофоническое гиперзвучание, мощность и ярость
его удвоились. Обычно в такие минуты на сцене запускают фейерверк, а хор
дружно гаркает во всю мочь. Откуда у него столько сил? Откуда он черпает
стойкость и целеустремленность среди ночи, когда родители, раз в двадцать
превышающие его весом и силой, уже несколько часов как готовы выбросить
белый флаг? Теперь я понимал, почему в прежние времена матери
беспокоились, что раскрылась большая металлическая булавка, удерживающая
подгузник, и воткнулась ребенку в ляжку, - крик Альфи был полон муки. Даже
у меня зашевелилась мысль, что он проткнул себя булавкой, - а ведь мы
пользовались одноразовыми подгузниками.
Яростные вопли продолжались на протяжении 3:55 - по-прежнему на
полной мощности, но ровно в 3:56 переключили передачу, и звуки сделались
короче и сумбурнее. Это были напряженные, мучительные, недоуменные
выкрики. "Мать, о мать, почто оставила меня ты?" И хотя мать лежала спиной
ко мне, я догадался, что теперь и она плачет. В первые месяцы, когда
Катерина кормила грудью, я пытался убедить ее, чтобы она не бросалась к
ребенку по первому зову. Как только ребенок начинал хныкать, Катерина
кидалась к коляске, из ее глаз брызгали слезы, а из груди - в полном
соответствии с учением Павлова - молоко. Ничего не оставалось, как пойти
на попятный. Иначе ей грозило полное обезвоживание.
Я чувствовал себя так, словно причина ее слез - во мне. Да, на этот
раз я был мучителем - кто как не я заставил бедную мать встать посреди
ночи, кто заставил слушать, как кричит и корчится в страшных муках ее
родное дитя... Хотя все эти крики и бесили меня, сердце мое разрывалось
совсем не так сильно, как разрывалось сердце Катерины. Я мог запросто от
них отстраниться, отключить ту часть своего мозга, которой осознавал
страдания ребенка. И сейчас я учил Катерину сделать то же самое. Я учил ее
стать похожей на мужчину. Возможно, в том состояла месть моего
подсознания. Днем Катерина заставляла меня походить на женщину: понимать
настроение и потребности ребенка так же, как это делает она. Дневные часы
определенно принадлежали Катерине. Но посреди ночи настал мой черед. Я
заставлял ее читать те места в книгах, которые подтверждали мою правоту, я
предъявлял ей письменное доказательство своих слов: не следует бросаться к
ребенку всякий раз, когда он плачет, надо ожесточиться, привязать себя к
мачте и терпеть стенания ребенка, чтобы он смог научиться засыпать
самостоятельно. Но хотя Катерина и проявляла абстрактную готовность к
восприятию этой идеи, осуществить ее на практике не удавалось.
Хоть с какой-то стороны я мог показать себя лучшим родителем, чем
Катерина. Было нечто, дававшееся мне легко, а ей вовсе недоступное. Есть,
наверное, какая-то ирония в том, что у меня открылся талант не обращать
внимания на детский плач. Но мне требовалось найти в этом положительную
сторону, и я ее нашел. Гораздо лучше, чем у Катерины, у меня получалось