"Майкл О'Двайер. Утопая в беспредельном депрессняке " - читать интересную книгу автора

заботился. Его оставляли в одиночестве, потому что он так хотел. Он был
вполне в состоянии разъезжать по всему первому этажу, где почти всегда можно
было обнаружить кого-либо из домочадцев. Ему достаточно было подать сигнал
велосипедным звонком, примотанным к ручке его кресла пожелтевшей от времени
клейкой лентой, и к нему тут же подходили. Естественно, всех беспокоил его
вес, служивший, как мы опасались, непосильной нагрузкой для его сердца,
однако он никогда не жаловался на боли и даже ни разу на моей памяти не
хворал. С ним никогда не случалось ничего примечательного - по крайней мере,
до самой смерти. Но вот она-то, при всех жутких сопутствующих
обстоятельствах, оказалась весьма примечательной.


Чокнутая Нана

Жена Альфреда, Чокнутая Нана Мэгз, как ее прозвали в семье, была его
единственным верным спутником в жизни. И хотя она пылинки с него не сдувала,
но всегда находилась неподалеку. В гостиной, где Альфред день-деньской
таращился на огонь, она пристраивалась в расшатанном кресле-качалке в
полуосвещенном углу напротив и читала или вязала, а чаще всего играла сама с
собой в карты, ведя в то же время нескончаемые разговоры с воображаемым
собеседником.
- Придурки! - время от времени восклицала она без всякого повода.
Мы не принимали это на свой счет. Она обращалась непосредственно ко
всему человечеству, и это нас несколько успокаивало.
Жалобный скрип кресла-качалки и бросающийся в глаза весьма почтенный
возраст Чокнутой Наны Мэгз вызывали у тех, кто изредка заглядывал к нам,
подо зрение, что она нуждается в более внимательном присмотре. Но не могло
быть ничего более далекого от истины. Просто она предпочитала собственное
общество любой компании.
Не могу сказать, что временами она превращалась в неуравновешенную
старую каргу. Она все время была раздражительной, капризной, взбалмошной
старой каргой. Глаза не успевали уследить за ее проворными ручками - она
утверждала свою правоту кулаками с белыми, как у скелета, костяшками, и даже
если вы были уверены, что правы, чувствительный подзатыльник давал вам
понять, что это далеко не так.
С Альфредом она бывала добра и нежна, и ему, вероятно, казалось, что
она ничуть не изменилась. Внешность давала совершенно превратное
представление о ее характере. Да, конечно, она была маленькой, хрупкой,
аккуратной старушкой, но вместе с тем жесткой, как задубевший от мороза
ботинок. Черты ее лица, судя по фотографиям в старом альбоме, который то и
дело извлекался на свет, были когда-то чрезвычайно утонченными, а кожа
гладкой и белой как алебастр, но под действием времени она растрескалась и
сморщилась. Волосы, в юности густые и пышные, черные как вороново крыло и
ниспадавшие до пояса, исчезли, превратившись в редкие растрепанные пряди, не
скрывающие усеянные веснушками проплешины.
Она носила черные викторианские платья с белыми кружевами, которые с
годами приобрели оттенок выцветшей на солнце сепии, и сама стала
морщинистой, жилистой, сгорбленной, покрытой пигментными пятнами ведьмой,
какие часто являются детям в ночных кошмарах. В тот самый момент, когда
взгляд ее слезящихся глаз впервые остановился на мне, я с ужасом понял, что