"Фрэнк О'Коннор. Единственное дитя (Из автобиографических книг) " - читать интересную книгу автора

святости, он, пожалуй, был не так уж не прав, потому что однажды я
покаялся ему в "дурных помыслах", имея, если не ошибаюсь, в виду убийство
собственной бабки, а отец О'Риган истолковал мое признание иначе и в
течение нескольких мучительных минут задавал мне вопросы, которые я не
понимал, а я давал ему ответы, которые он не понимал, и, когда я покидал
исповедальню, бедняга был сконфужен не меньше меня.
Работу я получил в благочестивом оптовом мануфактурном заведении, куда
весь штат набирался, очевидно, исключительно по рекомендации исповедников,
попав под начало к маленькому, самовлюбленному, жирному приказчику с
нафабренными черными усиками, которого я с первого дня возненавидел. Он
изо всех сил старался вбить в меня, что всякий раз, когда он зовет:
"О'Донован!", я должен мгновенно бросать любое занятие и бежать к нему,
бойко откликаясь: "Да, сэр!" Я нисколько не возражал против того, чтобы
бросать любое занятие, тем более что занимался, как правило, складыванием
рубашек - два рукава поперек груди, как руки покойника, - и меня вовсе не
тяготило называть его "сэр", но проходило несколько секунд, прежде чем чей
бы то ни было голос проникал сквозь броню моих грез и пропись
"Благородство отличало стены замка" уступала место сентенции "В делах
ничто не совершается даром", а потом еще несколько секунд, прежде чем я
сознавал, что это тот самый голос, на который мне следует отзываться "Да,
сэр!". В результате, в конце второй недели я перестал складывать рубашки и
говорить "Да, сэр!" и отправился домой изучать греческий язык. Затем я
попытал счастья в аптеке, куда тоже требовался "расторопный мальчик", но
вскоре обнаружил, что меня используют только как рассыльного и что никакая
расторопность не поможет мне стать аптекарем. До сих пор я живо помню, как
закончилась для меня эта работа. Я все еще был мал ростом, и вот я -
маленький мальчик - смотрю снизу вверх на высокую конторку, опершись о
которую и глядя сверху вниз на меня сквозь очки, стоит длинный тощий
дублинец, только что вернувшийся из соседней пивной. Со своим чисто
дублинским акцентом он говорит, что я, видно, и понятия не имею, на каких
людей работаю, а потому он очень просит меня, ради господа нашего Иисуса и
ради собственного моего блага, убраться к чертям собачьим в два счета. И я
убрался в два счета к чертям собачьим, пожалуйста. "..."
Я пошел работать учеником маркировщика на железную дорогу, так как
отчаялся получить что-нибудь лучшее; к тому же при тяжелом рабочем дне (от
восьми до семи часов) жалованье (фунт в неделю) там платили превосходное,
и с таким доходом я мог накупить массу книг и набраться массы знаний.
Итак, искренне уверенный, что наконец-то счастье начинает мне улыбаться, я
однажды вышел из дома в половине восьмого утра и, спустившись с
Соммерхилла, направился через туннель на набережную в контору по грузовым
перевозкам. Наверху в длинной зале, где под наблюдением старшего клерка
работали служащие счетного отдела, я присоединился к маркировщикам - трем
младшим, Шии, Кремину и Клери, и двум старшим. В наши обязанности входило
помогать служащим счетного отдела и отдела претензий:
мы маркировали грузы в пакгаузах и разыскивали по пакгаузам пропавшие
грузы - поэтому нас называли маркировщиками.
Нет такой транспортной компании, которая не получала бы огромное число
претензий по поводу пропавших грузов, но многие из них вовсе не пропадают,
а просто лежат где-то забытые. Виски и табак разыскать нетрудно: их
положено грузить в запломбированные вагоны в присутствии представителя