"Джеймс Олдридж. Мой брат Том" - читать интересную книгу автора

как будто по сигнальному выстрелу, возвестившему начало сложного
переплетения их судеб. Много лет спустя, когда все бури давно утихли, я
спросил у Пегги, что произошло между ними в тот вечер, и почти все, что я
пишу об их любви, я пишу со слов Пегги, - Том в разговорах со мной ни разу
не обмолвился об этом. Но на первый мой вопрос Пегги отвечала, что не
помнит, не знает, как началась их любовь, знает только, что она была очень
целомудренной и чистой. Несмотря на озорные искорки в глазах и бойкий
язычок, не дававший спуску молодым людям, Пегги до смерти боялась своего
строгого католического бога и ни в чем не преступила бы даже его неписаных
запретов. Ни одного прикосновения, которое могло бы смутить. Впрочем, она
признавалась мне, что просто не думала тогда об этом, - то ли безгранично
доверяла Тому, то ли ей было все равно.
Зная Пегги и помня ее возраст, я думал, что ей действительно было все
равно: ведь женщины, хоть и усердствуют в измышлении все новых, все более
утонченных средств защиты своей ненужной добродетели, в страсти куда смелее
мужчин; и, наверно, Пегги тогда не испытывала никакого страха и была готова
к любым безрассудствам, а вот Том, которому бы полагалось быть безрассудным,
боялся зайти слишком далеко, боялся из-за Пегги.
Впрочем, весь этот клинический анализ немногого стоит. Ведь даже в 1937
году любовь была любовью, а плоть всегда остается плотью, и Том и Пегги
чувствовали то же, что чувствуем мы все, когда, впервые переступив заветную
черту, попадаем в диковинный лес любви, откуда уже нет пути обратно.
- Господи, чего же ты ждал так долго! - были первые слова, вырвавшиеся
у Пегги.
Том растерялся. Упрек показался ему незаслуженным - он уже забыл, что
целыми вечерами толковал о политике со старым Драйзером, в то время как
Пегги искала его на Данлэп-стрит.
- Прости, Пег, - сказал он жалобно. - Я ведь не знал... - Ему было
неприятно, что она считает его каким-то недотепой. Уверенности его как не
бывало.
Пегги застонала от удовольствия. Она потом говорила мне, что никогда
так не любила Тома, как в эти минуты, когда его белокурый, голубоглазый,
устойчивый мир вдруг начинал шататься. Случалось это, надо сказать, довольно
часто, но Пегги быстро научилась сама способствовать этому ради неистового
наслаждения охранять его своей любовью, служить ему опорой, не только
душевной, но даже и физической, - пусть не было тут сознательного стремления
молодого нетерпеливого ума, а лишь стихийный порыв молодого нетерпеливого
тела.
- Никому не позволю дотронуться до тебя, - твердила она, тесно, до
боли, прижимаясь к его груди. - И тебя возненавижу, если ты до кого-нибудь
дотронешься. Возненавижу!
Том был ошеломлен, даже немного испуган силой этой чужой страсти,
потому что его самого одолевали желания, с которыми уже нелегко было
справляться. Он любил, но Том не был бы Томом, если бы не страшился
причинить страдания предмету своей любви, и впервые в жизни он в себе самом
ощутил что-то, представлявшее опасную угрозу для его гипертрофированной
совести.
- Не знаю, как нам теперь быть, Пегги, - сказал он встревоженно. - Все
ведь ополчается против нас, все.
- А мне все равно...