"Джеймс Олдридж. Мой брат Том" - читать интересную книгу автора

зрелости, вдруг испугала ее.
На каждом углу она меняла свое решение: "Скажу - не скажу - не смею
сказать!" Но намерение не сказать, утаить само по себе было грешным, что еще
запутывало дело. Так и не решив ничего, она вошла в кирпичное здание церкви
и у ризницы свернула направо, к коробочке-исповедальне. Навстречу вдруг
вынырнула старенькая миссис Лайтфут (какие такие могут быть у нее грехи в
восемьдесят-то лет!). В церкви, под накаленной железной крышей, было
нестерпимо жарко. Пегги склонила голову и услышала ласковый, заранее
всепрощающий голос отца Флахерти.
- Слушаю, дитя мое.
Она забормотала привычные установленные слова:
- Ныне исповедуюсь всемогущему господу богу и сыну его, единородному
Иисусу Христу... - и, следуя той же установленной формуле, созналась, что
тяжко грешила словом, делом и помышлением. Но вот уже были произнесены все
слова, предшествующие перечислению содеянных грехов, а она все не решила
главного вопроса. - Лгала матери, - с запинкой сказала она, - завидовала
сестре, не сдержала гнева против отца, а еще...
Отец Флахерти вздохнул. Ему было жарко и скучно. Он был добрый старик,
любил посмеяться веселой шутке. Должно быть, ему до смерти надоели чужие
грехи, и все равно он в конце концов отпускал любые - лишь бы покаялись в
них, ибо кто кается, тот уже возненавидел грех свой.
И она сказала, что вечером в темноте обнималась и целовалась с молодым
человеком.
Скрипнуло кресло: отец Флахерти выпрямился и откашлялся, прочищая
горло.
- А что это за молодой человек, дитя мое? Нашей веры?
- Да, отец мой, - солгала она. - Это Финн Маккуил.
И сразу представила себе, как отец Флахерти бормочет за своей
занавеской: "Пресвятая дева - и тут Финн Маккуил!"
Она чуть не прыснула, до того смешной показалась ей эта ложь, но через
минуту ее охватило искреннее раскаяние, не только потому, что она солгала,
но потому, что могла усмотреть в этом повод для смеха. То, что само по себе
было не столь уж значительным прегрешением - ну, целовалась с Томом, -
выросло в большой и тяжкий грех против бога и духовенства, и теперь уже-ни
два шиллинга, опущенные в церковную кружку, ни целая сотня молитв пресвятой
деве, ни предостерегающий шлепок, мысленно полученный от отца Флахерти, не в
силах были успокоить ее совесть.
Зачем ей понадобилась эта чудовищная ложь?
Она сама не знала зачем, но, пораздумав, пришла к выводу, что только
инстинкт самосохранения помешал ей назвать имя Тома. Разумеется, отец
Флахерти даже ради общего блага не нарушил бы тайны исповеди, но так или
иначе, отцу сразу стало бы известно, что его дочка целовалась с Томом
Квэйлом. Впервые в жизни Пегги почувствовала себя и впрямь виновной перед
отцом небесным.
Что касается Тома, то, на его протестантский взгляд, сама идея исповеди
заключала в себе нечто кощунственное, но и ему приходилось нелегко в эти
дни, потому что старый Драйзер терзал его рассказами об Испании, замученной,
истекающей кровью в последних судорогах гражданской войны.
Старый Драйзер сам был католиком когда-то, во времена своей гамбургской
молодости, и, как у всех вероотступников, у него словно осталась в душе