"Джеймс Олдридж. Мой брат Том" - читать интересную книгу автора

него. Он выжидал, и это было разумно: в первые дни любой из соседей Локки
или из членов добровольной пожарной дружины на вопрос о причине пожара
ответил бы так, что Локки вышел бы чист, как стеклышко. Но время шло, и по
городу поползли слухи о каких-то таинственных письменных показаниях и
химических анализах. Слухи становились все упорней, и уже меня на улице
окликали приятели: "Эй, Кит! Как там дела с корытом?" Мало-помалу все
уверовали в то, что у отца есть в руках серьезные доказательства виновности
Локки, а раз так, каждый бы поостерегся без достаточных оснований утверждать
противное. Словом, тактика отца оправдала себя, слухи сделали свое дело, и
можно было приниматься за соседей и пожарных.
Теперь уже не похоже было, что Локки выйдет чист, как стеклышко.
Пожарные, которых расспрашивал Том, давали уклончивые ответы, настолько
уклончивые, что их нетрудно было истолковать как прямые указания на поджог,
совершенный Локки. В Австралии крупные компании по страхованию от огня,
вроде Австралазийской, обычно субсидируют добровольные пожарные дружины, и
сент-хэленским пожарникам вовсе не хотелось навлечь на себя неудовольствие
шефов. Брандмайором был у нас тогда булочник по фамилии Смит, а по прозвищу
"Бицепс" - здоровенный дядя, уверявший, что, когда он напрягает бицепсы, они
у него скрипят так, что слышно. И вот Бицепс первым признал, что, судя по
всему, пожар начался в той части дома, где расположены хозяйственные
помещения, и притом не наверху, а внизу.
Сосед справа, больной драпировщик, которому Локки не раз оказывал
одолжения - но, по странной случайности, это делал и мой отец, - также
высказал мнение, что загорелось где-то сзади, вроде бы в ванной или в
чулане. Он даже слышал ночью, как что-то громко пыхнуло, будто сразу запылал
сильный огонь. Вопросы были поставлены Томом так, как его учил отец. Оба
показания опровергали слова Пегги насчет того, будто пожар начался с крыши,
и было ясно, что люди опасаются попасть впросак, если отец потом будет
допрашивать их на суде в качестве свидетелей.
А у Тома все хуже и хуже становилось на душе.
Однажды вечером он стал уговаривать Пегги вместе с ним переплыть реку и
отправиться побродить по Биллабонгу. Заросли буша на той стороне были
любимым пристанищем Тома - тихой обителью, где можно было на время укрыться
от города и всего городского. Но Пегги заявила, что он с ума сошел.
- А почему, собственно? - вскинулся он.
- Потому что на это нужно не час и не два. Меня хватятся дома.
- Надоел этот город, хоть бы какое-то время его не видеть! - недовольно
проворчал Том.
- Милый! - шепнула Пегги и поцеловала его.
Если такая девушка, как Пегги, говорила вам "милый" наедине да еще
темным вечером, это в те годы было почти равносильно любовной близости.
Наверно, Том, услышав это, готов был не переплыть, а перепрыгнуть реку от
счастья. Но сам он все же не решился выговорить "милая".
- Пег, - сказал он, - не могу я больше выносить это.
- О чем ты, милый? - ласково проворковала Пегги.
Они сидели, прижавшись друг к другу, под перечным деревом, и вечерняя
музыка цикад, светляков, лягушек, всплесков рыбы в реке, лая собак и
доносившегося издалека женского смеха аккомпанировала их разговору.
- О наших отцах - твоем и моем.
Пегги, мечтательно прикорнувшая на плече у любимого, который вопреки