"Илья Олейников. Жизнь как песТня " - читать интересную книгу автора

этой крылатой фразы были я и мой партнер Рома Казаков. Нет, надо не так.
Родителями этой крылатой фразы были мы - мой партнер Рома Казаков и я. Так
правильней.

Вообще-то не Ромка, а Рувка, не Казаков, а Бронштейн. Так случилось,
что задолго до Рувки у этой фамилии обнаружился еще один обладатель - некто
Троцкий, ортодоксальный коммунист, у которого были какие-то нелады с
Лениным, кстати, тоже ортодоксальным коммунистом. Ну, это-то понятно - у
ортодоксальных коммунистов всегда были между собой какие-то нелады. Так
вот, у этого Троцкого фамилия на самом деле оказалась Бронштейн.
Согласитесь, господа, факт малоприятный. Не уверен, был ли сам Троцкий
родственником Рувки, но, как ни крути, и ортодоксальный коммунист Троцкий,
и ортодоксальный неудачник Рувка - оба были Бронштейнами. Ситуация
осложнялась тем, что если по папе Рувка являлся Бронштейном, то по маме он
и вовсе был Каплан. Как на грех, баба именно с такой фамилией стреляла в
неладившего с Троцким-Бронштейном и уже знакомого нам Ленина. Согласитесь,
что наличие двух таких, прямо скажем, контрреволюционных фамилий у одного
субъекта не предвещало этому субъекту сахарного будущего. Рувку спасла
девочка, анкетные данные которой ласкали слух партийных работников так, как
может ласкать слух выпускника Московской консерватории мелодия Глюка,
застигнувшая его неожиданно в далеком казахском ауле, куда он был послан на
практику на три года и где уже давно успел позабыть, что такое настоящая
музыка. Звали девушку Казакова Лена. Вы только представьте себе на
мгновение этот ужас! Этот поистине хичкоковский сюжет. Хорошая девочка
Лена, выпускница Ленинградского университета, дочь полковника КГБ и
администратора одной из самых крутых питерских гостиниц, наплевав на все
приличия, взяла, дурочка, и вышла замуж за сына торговца помидорами на
кишиневском базаре и недалекой, я бы даже сказал, ограниченной домохозяйки.
А выйдя замуж, она преподнесла ему поистине царский подарок - свою фамилию.
Рувка Бронштейн стал Ромой Казаковым. Это было чудом. Впрочем, толку от
этого чуда не было никакого. Непруха продолжала по-приятельски крепко
держать его за руку и не отпускала от себя ни на шаг.
Как-то в трескучий декабрьский денек встретились мы случайно у
полуразвалившегося, но назло всем функционирующего пивного ларька.
Ответственно заявляю, что ничто так не освежает сознания, как пять-шесть
кружек холодного пива, выпитого на улице в двадцатиградусный мороз. Допив
шестую, нам показалось, что если две отдельно взятые бездарности сольются в
едином творческом экстазе, то они, эти бездарности, неожиданно преобразятся
из двух хреновых творческих единиц в одну, тоже хреновую, но зато очень
большую. То есть появилась возможность брать если уж не талантом, то хотя
бы массой. Вопреки всем законам логики наша бредовая идея неожиданно
материализовалась.
Мы начали бороздить моря и океаны эстрадных площадок одной шестой
части света. Наши просветленные лица можно было увидеть в любом уголке
страны. Сегодня мы бичевали бюрократов на сцене Кремлевского дворца
съездов, а завтра уже распевали разящие куплеты про завстоловой в
оленеводческом совхозе, где-то там, за северным сиянием. В три часа дня мы
балагурили в неотапливаемом клубике женской колонии, а в семь часов вечера
вместе с нами уже веселился мед-персонал и больные психбольницы № 5. Этих,
кстати, рассмешить было труднее всего.