"Джордж Оруэлл. Сборник рассказов, эссе, статей " - читать интересную книгу автора

меня поразило, что он почти и не пытался доказать свою невиновность.
Фатализм его говорил о том, в какой же отчаянной нужде он вырос. Офицер
приказал ему раздеться. Со смирением, внушавшим мне ужас, он снял с себя все
до последнего лоскута, тряпки его перетряхнули, Понятно, не нашлось ни
сигар, ни монет; он их действительно не крал. Самое печальное было то, что и
потом, когда подозрения отпали, он стоял все с тем же выражением стыда на
лице. Вечером я пригласил его в кино, угостил коньяком и шоколадом. Впрочем,
сама попытка загладить деньгами мой проступок перед ним - разве это не
ужасно? Ведь, пусть на минуту, я решил, что он вор, а такое не искупается.
Прошло несколько недель, я уже был на фронте, и у меня начались
неприятности с солдатом моего отделения. Я получил звание "капо", то есть
капрала, и под моей командой находилось двенадцать человек. На фронте стояло
затишье, бы ло чудовищно холодно, и главная моя забота состояла в том, чтобы
часовые не засыпали на посту. И вдруг один солдат отказывается идти в
караул, утверждая - вполне справедливо,- что позиция, куда его направили,
пристреляна противником. Человек он был хилый, вот я и сгреб его в охапку,
насильно заставляя выполнить приказ. Остальные тут же прониклись ко мне
враждебностью - испанцы, когда их хватают, похоже, взрываются быстрее, чем
мы. Меня вмиг окружили с криками: "Фашист! Фашист! Отпусти его! Тут не
буржуйская армия, ты, фашист!" и т. д. Насколько позволял моя скверный
испанский, я отвечал им, тоже крича во всю глотку, что приказы надо
выполнять; начавшись с пустяка, вырос один из тех грандиозных скандалов,
которые разваливают всякую дисциплину в Республиканской армии. Кто-то был на
моей стороне, другие против меня. Рассказываю я об этом к тому, что горячее
всех меня поддерживал тот чумазый паренек. Едва разобравшись что к чему, он
пробился поближе ко мне и принялся страстно доказывать мою правоту. Он орал,
вытягивая руку по-индейски: "Да вы что, он же у нас самый хороший капрал!"
Позднее он подал просьбу перевести его в мое отделение.
Почему это происшествие так меня растрогало? Потому что в обычных
обстоятельствах было бы немыслимо, чтобы между нами снова установилась
симпатия. Как бы я ни старался извиниться за то, что подозревал его в краже,
это его не смягчило бы, а только еще более ожесточило. Спокойная
цивилизованная жизнь имеет еще и ту особенность, что развивает крайнюю,
чрезмерную тонкость чувств, при которой любые из главнейших человеческих
побуждений начинают выглядеть слишком грубыми. Щедрость ранит так же сильно,
как черствость, а проявления благодарности неприятны не меньше, чем
свидетельства черствости души. Но в Испании 1936 года мы переживали
ненормальное время. Широкие чувства и жесты там казались естественнее, чем
бывает обычно. Я мог бы рассказать еще десяток похожих историй, которые
ничего примечательного в себе не содержат, однако врезались мне в память,
потому что в них тот особый воздух времени, когда все ходили в потрепанных
костюмах, а со стен сверкали яркие краски революционных плакатов, и друг к
другу обращались только словом "товарищ", и можно было за пенни купить на
любом углу отпечатанные листовками на прозрачной бумаге антифашистские
стихи, а выражения вроде "международной солидарности пролетариата"
произносились с пафосом, потому что неграмотные люди, любившие их повторять,
верили, что такие фразы что-то означают. Разве можно испытывать к человеку
дружеское расположение и поддержать его в минуту спора, если, заподозрив,
что ты у этого человека что-то украл, тебя в его присутствии бесцеремонно
обыскивали? Нельзя, конечно,- и все-таки можно, если вас объединило нечто