"Джордж Оруэлл. Взгляд на 'Путешествия Гулливера'" - читать интересную книгу автора

конформизм стал настолько всеобъемлющим, что отпала всякая надобность в
полиции. Такое положение дел Свифт явно одобряет, поскольку среди многих его
дарований и качеств не нашлось места для любознательности и добродушия.
Инакомыслие всегда представляется ему просто извращенностью ума. "Для них
разум,- говорит он,- не является, как для нас, инстанцией проблематической,
снабжающей одинаково правдоподобными доводами за и против; нет, он действует
на мысль с непосредственной убедительностью, как это и должно быть, когда он
не осложнен, не затемнен и не обесцвечен страстью и интересом". Другими
словами, нам уже все обо всем известно, к чему же нам допускать высказывания
противоречащих мнений? Такая установка, естественно, приводит к тоталитарному
обществу гуигнгнмов, где нет ни свободы, ни развития.

Мы справедливо видим в Свифте мятежника и борца против предрассудков, но,
не считая второстепенных моментов,- как, например, его убежденность, что
женщинам следует получать то же образование, что и мужчинам,- во всем
остальном он не дает оснований причислить себя к "левым". Свифт -
консервативный анархист, который, презирая власть, не верит в свободу и не
расстается с аристократическим взглядом на общество, отлично понимая, что
современная ему выродившаяся аристократия достойна лишь презрения. Когда он
произносит очередную свою диатрибу против богачей и власть имущих, следует,
как я уже сказал, часть его пыла отнести на счет того обстоятельства, что сам
он принадлежал к менее удачливой партии и испытал разочарования в личной
жизни. По вполне ясным причинам, "аутсайдеры" всегда оказываются радикальнее
"своих" (В финале "Путешествий" в качестве типичных образчиков глупости и
порочности человека Свифт называет "...судейского, карманного вора,
полковника, шута, вельможу, игрока, политика, сводника, врача, лжесвидетеля,
соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных". Здесь звучит не знающая
удержу ярость человека, лишенного власти. В одну кучу свалены и разрушители, и
охранители порядка и права. Если, скажем, надо осудить полковника за то, что
он - полковник, то на каких основаниях можно судить предателя? Стремясь
покончить с воровством, надо опираться на законы, а следовательно, надо иметь
юристов? Но весь этот финальный пассаж, столь сильно пропитанный ненавистью и
столь слабо аргументированный, как-то не убеждает читателя. Чувствуется, здесь
дана воля личному озлоблению. (Прим. автора.)). Но самое существенное у Свифта
- его неспособность поверить в то, что можно сделать более достойной нашу
бренную жизнь, а не какую-то лишенную плоти рационалистическую схему быта.
Разумеется, ни один честный человек не скажет, что сейчас счастье может быть
названо нормальным явлением среди взрослых людей, но, быть может, оно
когда-нибудь станет таковым,- именно на этом вопросе и зиждется вся серьезная
политическая полемика. У Свифта есть много общего - мне кажется, больше, чем
было до сих пор замечено, - с Толстым, еще одним мыслителем, не верящим в
возможность земного счастья. Обоим был присущ анархический взгляд на общество,
за которым скрывался авторитарный склад ума, оба враждебно относились к науке
и нетерпимо - к попыткам оспорить их мнения, оба не способны были придавать
значение чему-либо, их лично не интересующему; наконец, и у того и у другого
был какой-то ужас перед реальным течением жизни, хотя Толстой пришел к этому
позже и по другим причинам. Обоих мучили вопросы пола, но также по разным
причинам, общим было лишь искреннее отвращение к сексу, с изрядной примесью
болезненного влечения к нему. Толстой был раскаявшимся распутником, который
проповедовал воздержание, но до глубокой старости не следовал собственной