"Георгий Осипов. Подстрекатель " - читать интересную книгу автора

политиканов, безработных и ку-клукс-клановцев, привычных обитателей книжек о
Западе. Выглядывали из-за угла битлочки, похожие на актеров - Смехова,
Старыгина, дохлого ленинградского зайку, так что хотелось передавить этим
резиновым душам дверью в парашу ихние шеи.
Все равно дослушать что-либо из этого до конца я никогда не мог. Те,
кто всасывали это покорно, до конца, "чтоб ни капли не пролилось", наши
"глубокие глотки" попросерали все на свете. Сегодня у них в хатах командуют
строгие оккупанты в облике самок с растущими жесткими, седыми волосинами -
оранжерея женского тела, из коленной чашечки, из живота. Некоторые особы
покрываются шерстью сверхъестественно быстро, как оборотни в полнолуние.
Кинотеатры их юности, где они весело мулячили, лазили в трусы, сжимали в
грудь, целовали друг друга в губы, пока на экране Жофрэ Дэ Пейрак карабкался
на Анжелику, или брат Рафаэля Мигель отвечал голосом Дружникова преданной
ему Бланке: "Пить я могу и без тебя" - светлое, хрупкое, как младенческие
черты, неповторимое; наши "степные волки" и "молодые негодяи" сдали
безобидные и беззащитные храмы советского язычества, кому - черным воронам,
где те запугивают затравленную массу страшным судом от имени бородатого
фигляра с двойным гражданством. То же мне, "Born To Be Wild", в рот меня
поцеловать! Они теперь тревожные и сломленные, похожие на членов
упраздненного за изношенностью гарема мальчиков. Но их старость
по-настоящему еще не наступила, и самое интересное еще впереди.
- Скажи, Купер классный, - промолвила "жопка".
Я почувствовал как мой орган, пружинисто скользя по бедру, принимает
вертикальное положение. За дверю просочился короткий выдох Линси Дэ Поль.
- Для американских 12-летних ссыкунов (второе "с" следует произносить
как "ц"), соответственно для советских уже женатых, тех, кому за двадцатник
и далее, может быть и да - произнес я сквозь зубы. В моем кругу дешевый цирк
носатого Элис не считали экзотикой. "Жопка" промолчала.
Лампа в будуаре Клыкадзе, та, что под потолком, была без плафона. Но
горела не она, а настольная чепуха на стопке книг. Сквозь ткань ее сорочки я
ощутил белый цвет ее лифчика, и понял, что он очень чист. Я знал из
"Пентхауза", того номера, что Акцент променял Азизяну на пустой альбом без
диска какой-то группы, как такие вещи называются в Штатах - "бра", то есть
как у нас светильники.
- Зачем тебе это сейчас, Гарик, - спросила "жопка" не холодно и не
томно, спокойно, почти безразличным тоном. Я убрал руку с ее груди.
- У тебя еще будет много женщин, - добавила она.
- Мне все так говорят и пока у меня не было ни одной, - возразил я,
неожиданно для себя ритмично.
Меня возбуждало пренебрежние этой барышней самого хозяина дома,
толстого и сластолюбивого Клыкадзе. Его твердое нежелание с нею выступить.
Он именно мне рассказывал как Люда, однажды придя в гости, уселась ему на
колени; как ей явно хотелось подрючиться, но у Клыкадзе якобы не поднялся
его "болтянский". Мало того, что у нее "жопа под мышками", она там и
останется даже тогда, когда истлеют все ее скоропортящиеся преимущества.
Я нашел пальцами ее сосок. Не первый в моей жизни, не считая
собственных, примерно седьмой. Я поцеловал ее в губы уже понимая, что ничего
не будет. Затем я сдвинул ее пепельный парик.
- Ну, Гарик, зачем, - эта девятнадцатилетняя мадам Трандафир, как и все
остальные, считала меня самонадеянным ребенком.