"Лев Остерман. Течению наперекор" - читать интересную книгу автора

Большинство ребят книг не читали и потому жадно слушали. Это повторилось
несколько раз. Потом мне стало скучно пересказывать знакомые сюжеты, и я
перешел к жанру свободной фантазии. Придумал себе двух друзей-героев:
большого, сильного, но немного туповатого Джона и маленького, ловкого и
смышленного Джека. Изо дня в день продолжал экспромтом выдумывать
бесконечную историю их путешествий и приключений (очевидно, компилируя
сюжеты из разных книг). Своего авторства я не скрывал, но интерес аудитории
от этого не уменьшался. Поскольку истории были выдуманные, ребята окрестили
их словом "загинэ", произведя его от жаргонного словечка "загинать", то есть
привирать. Стоило мне появиться во дворе, как ребята, особенно малышня,
начинали упрашивать: "Левка, расскажи загинэ". Все усаживались в кружок
(старшие ребята - тоже), и я начинал: "Помните, как Джеку удалось выручить
Джона..." И так далее на добрый час, а то и два.
Потом мне это надоело, слава приелась, и я стал отнекиваться, предлагая
лучше сыграть в футбол или казаков-разбойников. Но тяга к "художественному
вымыслу" у того поколения малышей была столь велика, что "народ" обижался.
Как-то раз за очередной отказ один из постоянных слушателей назвал меня
"кабан кровожадный". ("Кабан" достался мне по наследству от брата. Он был
коренастый и довольно упитанный мальчик, и у него было прозвище "кабанчик".
А эпитетом "кровожадный" мой слушатель выразил свое возмущение). Однако
кличка ко мне прилипла. Вероятно, потому, что в периодических драках с
мальчишками соседних дворов я быстро входил в состояние слепой ярости и
бросался с кулаками на противников заведомо более сильных.
Прошло несколько лет, и школа, а особенно увлечение пионерской
деятельностью, стали отвлекать меня от двора. Я уже не так быстро покидал
школу и позже появлялся во дворе. Впрочем, любопытный "дуализм" сохранялся
еще добрую пару лет. В школе я был председателем пионерского отряда и
"боролся с дезорганизаторами", как тогда именовали анархически настроенных
мальчишек. А выходя во двор, выпускал наружу рубашку, закатывал рукава и
лихо надвигал кепчонку на один глаз. Нам всем хотелось походить на уличную
шпану. Это казалось романтичным. Сохранилась порыжевшая любительская
фотография, где мне лет четырнадцать. В вельветовых брюках клеш, опершись
руками на бедра с чубчиком из-под лихо сдвинутого "кепарика", я вполне могу
сойти за уличного хулигана. То и другое было искренне: в школе доминировала
новая преданность государству, а во дворе - старая верность шпанистому
дворовому братству.
Хочу рассказать и о самом главном испытании в моей дворовой жизни,
которое, как и "сведение с ума", во всех подробностях и красках сохраняется
в памяти до сих пор. Это испытание можно обозначить, как первое знакомство с
фатализмом...
Яркий солнечный и морозный день. Дело происходит на заднем дворе. Там к
стене соседнего дома прилепилось двухэтажное уродливое и темное, но довольно
высокое строение. В нем помещается мастерская старика Гринштейна. Там он
варит свой гуталин. Летом наклейки от железных баночек с гуталином усыплют
окрестности этого сарая, точно осенние листья. Но сейчас у его основания
поднялся большой снежный сугроб (наверное, старик расчищал подходы к своему
"предприятию"). Ребята прыгают с крыши сарая в этот сугроб. Хочу прыгнуть и
я, но... боюсь. Полету с примерно восьмиметровой высоты сопротивляется все
мое существо, хотя я и вижу, что ребята вылезают из сугроба веселые и
целехонькие. Несколько раз подхожу к краю крыши и в панике отступаю. Не могу