"Лев Остерман. Течению наперекор" - читать интересную книгу автора

Миша меня любил, играл и дурачился со мной и Женькой, когда я приходил
к ним. Впрочем, это случалось редко. Я побаивался его жены, тети Фимы -
важной и строгой, по всему обличью - высокопоставленной дамы. Она меня,
бедного родственника, не жаловала. Отношения наших семей совсем разладились,
когда в день похорон моего отца тетя Фима явилась к нам с букетом цветов и
сказала матери: "Поля, ведь цветы - всегда радость!" Эту фразу мама не могла
простить ей до конца дней...
Мать моя, Полина Натановна Лейтес, дожила до 69-го года. Я помню ее уже
вдовой. Она работала участковым врачом-терапевтом в районной поликлинике.
Жили мы трудно. Чтобы поставить на ноги старшего брата Натана и меня, мать
работала на две ставки. А это означало принимать в поликлинике или посещать
на дому за день 30-40 больных в нашем центральном районе, где старые дома с
высокими этажами, как правило, не имели лифтов. Приходила с работы "мертвая"
от усталости и сразу ложилась, чтобы читать газету. Со своими московскими
родственниками мама общалась редко и только у них. К себе приглашать было
обременительно. Я тоже не звал к нам приятелей - ни школьных, ни дворовых:
маме был необходим отдых. Радио у нас не было. По вечерам в квартире царила
тишина. Не помню ни одного праздничного вечера. Даже дни моего рождения
никогда не отмечались застольем и гостями, хотя какой-нибудь подарок мне
мама вручала непременно. Единственными ее праздниками были регулярно, раз в
две недели, визиты к одному старому пациенту - виолончелисту. К нему в этот
день приходили еще трое музыкантов (тоже пациенты), и они специально для
мамы играли. Чаще всего Чайковского. Особенно она любила, с ее слов, трио
"Памяти великого артиста" и "Размышление".
По выходным дням мама дежурила, а летом ездила врачом в пионерские
лагеря, куда бесплатно можно было взять меня. Все хозяйство вела преданная,
но бестолковая и немного ущербная моя няня ("домработница") Настя. Она
попала к нам прямо из деревни. Я учил ее грамоте. Стряпала она преотвратно.
Но надо отдать ей должное: во время войны (я был в армии, мама работала
далеко от Москвы в эвакогоспитале, а брат уже давно женился и ушел из дому).
Настя оставалась одна в квартире, где-то работала на фабрике, но в эти
голодные годы не продала из дома ни единой тряпочки. Когда я впервые
неожиданно приехал на побывку, в квартире все было чисто прибрано, и все
бумаги на моем письменном столе лежали в том же порядке, что и в день моего
поспешного ухода в армию.
Свой участок мать обслуживала лет сорок. Знала всех больных, добрая
половина которых родилась на ее памяти. Была замечательным
диагностом-практиком. Спасла от гибели не один десяток своих пациентов.
Нередко ее будили среди ночи паническим сообщением по телефону, что кому-то
очень плохо. Она безропотно вставала и шла к больному. Денег не брала
никогда - ни копейки! Иногда от самых близких и давно знакомых пациентов
принимала коробку конфет, которые потом месяцами ("до случая") черствели в
шкафу между стопками белья. (Ни конфет, ни фруктов мы покупать не могли.)
Со стыдом вспоминаю, что почти за всю ее жизнь я не испытывал к матери
никаких нежных чувств. Может быть, потому, что она была так сурова.
Разговаривали мы с ней редко, да и не было у нас общих тем. Мои школьные
дела ее не интересовали.
Благодаря хорошей памяти я учился всегда на одни "отлично". Это
разумелось само собой. Не помню ни одной ласки, даже из моего дошкольного
возраста. Только обрывки каких-то сказок, которые она мне читала.