"Пол Остер. Храм Луны" - читать интересную книгу автора

любом случае. Месяц за месяцем я ходил к нему, а старикан ни разу даже не
попытался заговорить со мной, ни разу не подал руки, не улыбнулся и даже не
поздоровался. Он держался столь безразлично, что порой я задавал себе
вопрос, помнит ли он меня. Чендлеру было наплевать, кто перед ним - что я
один, что целая толпа.
Я все продавал и продавал книги, и мое жилище приобретало новые черты.
Это было неизбежно - ведь как только я вскрывал новую коробку, какой-нибудь
предмет моей "мебели" терял свои совершенные очертания: сначала была
разобрана кровать, потом постепенно таяли, пока совсем не исчезли, стулья,
от стола осталось пустое место. Моя жизнь стремилась в ничто, в пустоту, и
эта самая почти осязаемая пустота заполняла все вокруг. Всякий раз,
отправляясь в путешествие в дядино прошлое, я находил наглядные перемены в
своем настоящем: коробок становилось все меньше и меньше. Таким образом, моя
комната превратилась в чувствительный прибор, измерявший мое состояние:
взглянешь - и сразу ясно, сколько меня осталось, а сколько уже исчезло. Я
был одновременно преступником и свидетелем преступления, актером и публикой
в театре одного актера. Я наблюдал, как превращаюсь в ничто, час за часом
созерцая собственное исчезновение.

Вообще-то, то время было нелегким не только для меня. Тогда, я помню,
весь мир потрясали политические конфликты. Ни одни новости не обходились без
сообщений о демонстрациях, произволе, насилии. К весне 1968 года мир был на
грани катастрофы. Если не в Праге, то в Берлине, если не в Париже, то в
Нью-Йорке. Полмиллиона солдат воевало во Вьетнаме. Президент заявил, что не
примет участия в следующих выборах. Людей выслеживали, то и дело сообщали о
случаях, доносительства, убийства. За последние годы тема войны стала
обыденной, она проникала всюду, и я, чем бы ни занимался, не мог, как и все
остальные, не зависеть от нее.
Как-то вечером я сидел в Риверсайд-парке и глядел на воду, как вдруг у
другого берега взорвался танкер с нефтью. Языки пламени взметнулись в небо,
и пока я смотрел, как горящие обломки плывут по Гудзону и качаются на волнах
почти у самых моих ног, мне пришло в голову, что невозможно отделить
внутреннее от внешнего, не согрешив против истины. Немного позднее, в том же
месяце, в поле битвы превратился и Колумбийский университет: сотни
студентов, в том числе такие безобидные фантазеры, как мы с Циммером, были
арестованы. Что тут говорить, все и так знают, что происходило в те годы, и
нет смысла все пересказывать. Это вовсе не значит, что об этом стоит забыть.
Моя собственная судьба - лишь фрагмент мозаики тех дней, и если не принимать
во внимание реалии того времени, в ней ничего не будет понятно.
К началу третьего курса, в сентябре 1967 года костюма у меня уже не
было, во время похорон под проливным чикагским дождем он превратился в
тряпку: собственно, брюки протерлись еще до того, да и пиджак расползался по
швам, и мне волей-неволей пришлось расстаться со своим бесценным костюмом. Я
повесил его в шкаф как воспоминание о светлых днях, пошел и купил себе в
магазине Армии спасения самую дешевую и надежную обновку: грубые ботинки,
голубые джинсы, фланелевые рубашки и ношеный кожаный пиджак. Мои друзья
обомлели от такой перемены, но я им ничего не объяснил, поскольку меня
меньше всего волновало, что они подумают. С телефоном была та же штука: я
отключил его не потому, что хотел оборвать связь с миром, а просто потому,
что я больше не мог за него платить. Когда Циммер однажды начал