"Пол Остер. Храм Луны" - читать интересную книгу автора

слишком мал, чтобы понимать, чем именно она там занималась. Что я помню
особенно ярко, так это наши походы в кино, где мы смотрели вестерны, "Войну
миров", "Пиноккио". Мы сидели в темноте кинозала, взявшись за руки, и
опустошали пакеты воздушной кукурузы. Мама умела рассказывать смешные
истории, и тогда я хохотал до упада, но это случалось очень редко, только
при благоприятном расположении планет, как она говорила. Чаще мама была
задумчива и слегка не в настроении, я ощущал, что она постоянно борется с
каким-то тяжелым внутренним смятением, и порой мне становилось неуютно в ее
присутствии.
Чем старше я становился, тем чаще она оставляла меня дома с нянями, и я
не понимал, что означали ее таинственные исчезновения. Мне довелось узнать
об этом значительно позже, когда ее давно уже не было в живых. Отец все
время оставался белым пятном в моей жизни - и до смерти мамы, и после.
Только о нем одном мама отказывалась со мной говорить, и сколько я ни
расспрашивал о нем, она ничего не рассказывала. "Он умер очень давно, когда
тебя еще не было", - говорила она. Ничто в доме не напоминало об отце - не
было ни одной его вещи, ни одной фотокарточки. Даже имени его я не знал.
Чтобы нащупать хоть какую-то связь с ним, я воображал его темноволосым Баком
Роджерсом, астронавтом, вышедшим в четвертое измерение и пропавшим там.
Маму похоронили рядом с ее родителями на кладбище Уэстлон, и после
этого дядя Вик взял меня к себе на северную окраину Чикаго. Многие детские
воспоминания уже стерлись, но наверняка я горько токовал и проливал по ночам
в подушку немало слез, словно какой-нибудь сирота из романов прошлого века.
Однажды на улице нам встретилась одна глуповатая дядина приятельница и
принялась плакать, узнав, кто я. Она промокала глаза платком и бормотала
что-то о том, что я - дитя любви бедняжки Эмили. Таких слов я до этого не
слышал, но почуял в них намек на что-то недоброе и тоскливое. Я спросил дядю
Вика, и импровизированный ответ навсегда остался в моей памяти:
- Все дети - дети любви, но так называют только лучших из них.
Когда я попал к дяде Вику, маминому старшему брату, это был
сорокатрехлетний холостяк, высокий, худощавый и нескладный. Нос его чем-то
напоминал клюв. Дядя был кларнетистом. Как и все Фогги, он имел склонность к
мечтательности, праздности и длительной апатии, изредка сменявшимися
взрывами энергии. В молодости, на заре многообещающей карьеры, едва он успел
зарекомендовать себя хорошим музыкантом в Кливлендском оркестре, как все эти
милые черты стали брать над ним верх. Он мог проспать репетицию, прийти на
концерт без галстука, а однажды не постеснялся отпустить сальную шутку в
присутствии знаменитого болгарского дирижера. Его уволили, и Виктор стал
разъезжать с гастролями в составе не столь известных коллективов, причем
каждый последующий был хуже предыдущего, а в 1953 году, полностью смирившись
с провалом карьеры, вернулся в Чикаго. Когда в феврале 1958 года дядя взял
меня к себе, он давал уроки игры на кларнете начинающим и играл в
ансамблишке "Фантазии лунного света" под руководством Хови Данна. Ансамблик
играл попеременно на свадьбах, конфирмациях и выпускных балах. Виктор знал,
что ему не хватает исполнительского честолюбия, но знал также, что в мире
есть много любопытного помимо музыки. И своим многочисленным увлечениям он
отдавался целиком, но, правда, недолго. Дядя был из тех, кто, занимаясь
каким-то делом, всегда мечтает о чем-то другом. Разучивая новую пьесу, он не
мог не прерваться, чтобы обдумать шахматную задачу, играя в шахматы, не мог
не думать о поражениях бейсбольной команды "Чикаго Кабз", идя на