"Пол Остер. Храм Луны" - читать интересную книгу автора

издевательством, и я опешил, впервые услышав его. Так или иначе, это
школьное боевое крещение я выдержал, но стал постоянно ощущать беззащитность
своего имени. Оно настолько слилось для меня с тем, кем я ощущал себя, что
мне захотелось оградить свое имя от дальнейших покушений. В пятнадцать лет я
стал везде подписываться М. С. Фогг, намеренно подражая светилам современной
литературы и одновременно умиляясь тому, что инициалы совпадали и с
сокращением слова "манускрипт". Дядя Вик искренне одобрил такую трактовку.
- Каждый человек - создатель своей жизни, - сказал он. - Книга, которую
создаешь ты, еще пишется. Следовательно, это рукопись, манускрипт. Что же
может быть логичнее?
Мало-помалу имя Марко перестало упоминаться. Для дяди я был Филеасом, а
когда поступил в университет, для всех остальных я стал М. С. Некоторые
умники говорили, что это еще и сокращенное название какой-то болезни, но к
тому времени я уже снисходительно относился ко всем ассоциациям и насмешкам
по поводу своего имени. Когда мы познакомились с китаянкой Китти By, она
придумала мне еще несколько имен, но эти имена были, так сказать, ее личной
собственностью, и к тому же они мне нравились: в особенных случаях она
называла меня Фогги, а еще - Сирано, после событий, о которых я расскажу
позднее. Если бы дядя Вик дожил до моей встречи с Китти, он наверняка
порадовался бы тому, что Марко - в некотором роде - наконец достиг Китая.
Кларнетиста из меня не вышло: дыхание было слабым, губы не слушались, -
и вскоре я отвертелся от дядиных уроков. С бейсболом дело обстояло получше,
и к одиннадцати годам я превратился в типичного жилистого американского
мальчишку, всюду ходящего в перчатке и постоянно тренирующего правую руку.
Осенью бейсбол определенно выручил меня в стычках в новой школе. Потом, той
первой весной после смерти мамы, меня отобрали в местную юниорскую лигу, и
дядя Вик приходил болеть за меня почти на все игры. Правда, в июле 1958-го
мы неожиданно переехали в Сент-Пол, в штат Миннесота (дяде преложили давать
там уроки музыки, и он счел это редкой удачей), но на следующий год мы
вернулись в Чикаго.
В октябре дядя притащил домой телевизор и разрешил мне прогулять школу,
чтобы я посмотрел, как "Уайт соке" проиграли в чемпионате США в шести
матчах. То был год Эрли Уинна и других "соксов", Уэлли Муна с его
"отлуниванием" от тренировок и побегами домой при лунном свете. Мы,
естественно, болели за Чикаго, но были оба втайне рады, когда этот парень с
густыми бровями отнял у них победу в последней игре. Со следующего сезона мы
снова стали болеть за бесшабашных, лихих "Кабз", покорявших наши сердца.
Дядя был ревностным сторонником бейсбольных игр в дневное время и считал
справедливым то, что бейсбол не опустился до искусственного освещения. Он
говорил: "Раз уже я иду на матч, то для меня единственные светила - те, кто
на поле, и солнце. Вот это зрелище: игроки в жарком поту, Аполлонова
колесница в зените! О великий и недоступный мяч, сияющий в американском
небе!" В те годы мы подолгу обсуждали таких игроков, как Эрни Бэнкс, Джордж
Олман, Глен Хобби. Хобби был главным дядиным любимцем, но, отступая от своих
взглядов на судьбоносное значение имени, дядя заявил, что тот никогда не
будет хорошим подающим, поскольку в его фамилии кроется непрофессионализм.
Такого рода комментарии были показательны для дядиного чувства юмора. К тому
времени я уже полностью привык к его манере шутить и понимал, почему эти
парадоксальные фразы надо было произносить без намека на улыбку.
Вскоре после того, как мне исполнилось четырнадцать, в нашем семействе