"Пол Остер. Храм Луны" - читать интересную книгу автора

в наших отношениях. Вряд ли Циммер отдавал себе в этом отчет, но в его
голосе зазвучали нотки явного превосходства, и было понятно, какое
удовольствие ему доставляло корить и поучать меня. Я, правда, мирился с этим
и не обижался. К тому времени моя самооценка настолько упала, что я про себя
приветствовал его выговоры как акт справедливости, как тысячу раз
заслуженное наказание за мои грехи.
Циммер был невысоким и жилистым юношей с темными вьющимися волосами и
очень хорошей осанкой. Он носил очки в металлической оправе, какие носили
тогда многие студенты, и отращивал бородку, из-за чего начал походить на
молодого раввина. Из всех известных мне старшекурсников нашего университета
он был самым одаренным и добросовестным, и никто не сомневался, что, если он
пойдет в науку, из него выйдет замечательный ученый. У нас была одна общая
страсть: забытые и редкие книги (например, мы вместе открыли для себя
"Кассандру" Ликофрона, философские диалоги Джордано Бруно, записные книжки
Жозефа Жубера), но если я обычно с жадностью набрасывался и быстро
просматривал эти труды, то Циммер подходил к ним серьезно, вчитывался,
анализировал, извлекая из них такие глубины смысла, что я просто диву
давался. Сам же он не особенно гордился своими литературоведческими
успехами, считая их чем-то второстепенным. Смыслом жизни для Циммера была
поэзия, и он долгими часами усердно работал над стихами, шлифуя каждую
строку так, будто от нее зависела судьба вселенной, - несомненно, так и
должно быть, когда пишешь стихи всерьез. Во многом стихи Циммера напоминали
его самого: энергичные, немногословные, сдержанные, упругие, как натянутая
тетива. Они были так плотно насыщены мыслями, что порой трудно было все их
уловить. Меня восхищали необычность стихов Циммера и напряженность его
языка. Он прислушивался к моему мнению, и я всегда старался быть искренним,
если Циммер спрашивал меня, всегда хвалил его как мог, но в то же время не
решался резко возражать, если мне что-то не нравилось. У меня литературных
амбиций не наблюдалось, поэтому, видимо, Циммер мне и доверял. Если я
критиковал его поэтические сочинения, то он знал, что это не из-за
творческой ревности ли подсознательного соперничества.
Последние два или три года Циммер был влюблен только в одну девушку,
Анну Блюм или Блюме - не помню точно. Они с Циммером выросли на окраине
Нью-Джерси, жили на соседних улицах. Анна училась в одном классе с его
сестрой, а значит, была года на два моложе Циммера. Пару раз увидев ее, я
понял, что эта миниатюрная темноволосая девушка, причем очень хорошенькая,
обладает веселым и неугомонным характером. Я уже тогда заподозрил, что для
трудолюбивого Циммера она, возможно, слишком заводная. Тем летом, незадолго
до того, как Циммер меня приютил, она неожиданно улетела вместе со своим
старшим братом Уильямом, журналистом, куда-то за рубеж, и с тех пор Циммер
не получал от нее ни единого привета - ни письма, ни открытки, ничего.
Проходила неделя за неделей, и Циммеру становилось все больнее переживать
это молчание. Каждый день неизменно начинался с одного и того же ритуала: он
спускался на первый этаж и заглядывал в почтовый ящик; и потом в течение
дня, выходя из дома или, возвращаясь, он всякий раз открывал и закрывал
пустой ящик. И отправлял он этот ритуал даже в два или три часа ночи, когда
было абсолютно ясно, что ничего еще прийти не могло. Но Циммер не терял
надежды. Когда мы, слегка навеселе от пива, возвращались из ближайшего бара
"Белая лошадь", я с горечью наблюдал, как мой друг шарил по карманам в
поисках ключа, не глядя вставлял его в замок и искал то, что в ящике так