"Пол Остер. Храм Луны" - читать интересную книгу автора

Это было поношенное твидовое старье коричневатого цвета с крапом зеленых и
красных точек, разбросанных по всей ткани. На мне оно сидело вполне хорошо,
но я хотел от него отказаться. Эффинг же настоял на том, чтобы я взял его
себе, и мне ничего не осталось, как послушаться, чтобы не злить старика. Так
я получил в наследство пальто моего предшественника. Ходить в нем было
жутковато - ведь его владелец совсем недавно умер, - но все же я надевал его
на все наши прогулки той зимой. Чтобы унять свои эмоции, я старался думать о
пальто как о своего рода униформе, предписанной на данной работе, но из
этого мало что получалось. Всякий раз, надевая его, я непременно чувствовал,
как вхожу в шкуру мертвеца и превращаюсь в призрак Павла Шума.
Я довольно быстро приспособился катить кресло Эффинга. В первый день
несколько раз были заминки, но как только я научился приподнимать кресло под
соответствующим углом на подъемах и пусках, все пошло вполне нормально.
Эффинг был чрезвычайно легок, и я вез его без больших усилий. Тем не менее
наши экскурсии давались мне с трудом. Как только мы выезжали на улицу,
Эффинг начинал тыкать своей тростью во все стороны и громко спрашивать, на
что он указывает. Я отвечал, а он требовал, чтобы я описал ему тот или иной
предмет. Мусорные баки, витрины, парадные двери - он хотел, чтобы я описал
ему каждый предмет в мельчайших подробностях и, если у меня недостаточно
быстро складывались фразы, просто взрывался от негодования. "Черт возьми, в
конце концов, - кричал он, - у тебя же есть глаза! Я не вижу ни фига, а ты
тут несешь околесицу: "обычный фонарный столб" или "самые заурядные крышки
колодцев". Нет и двух одинаковых вещей, болван, это и ослу понятно. Я хочу
представить, на что мы смотрим, будь оно проклято, хочу, чтобы ты описал мне
все как живое!"
Было унизительно стоять посреди улицы и выслушивать его громогласную
брань, видя при этом, как люди оборачиваются на меня и беспокойного старика.
Раза два мне ужасно хотелось просто уйти и оставить его на произвол судьбы,
но дето-то было в том, что Эффинг не совсем уж зря меня ругал. Я
действительно исполнял свою работу не лучшим образом. Скоро я понял, что
никогда не имел привычки вглядываться в то, что видел, и поэтому теперь,
когда меня попросили это делать, у меня ничего не получалось. До того я
всегда был склонен к обобщению, к тому, чтобы видеть во всем скорее
сходство, чем различия. Теперь же меня толкнули в мир особенных примет и
заставляли стремиться выражать их словами, мгновенно собирать воспринимаемые
факты, а такая задача оказалась мне сначала не по плечу. Чтобы получить
желаемые описания, Эффингу стоило бы нанять себе в компаньоны Флобера, хотя
и тот творил неспешно, иногда часами шлифуя одно предложение. От меня же
требовалось не только точно описывать все, что встречалось нам по пути, но и
выдавать это немедленно. Больше всего меня раздражали неизбежные сравнения с
Павлом Шумом. Однажды, когда слова особенно никак не слушались меня, Эффинг
несколько минут толковал мне о своем утраченном друге, называя его мастером
поэтического языка, несравненным создателем точных и потрясающих описаний,
художником, чьи слова могли чудесным образом раскрывать осязаемую природу
вещей. "И подумай только, - говорил Эффинг, - ведь английский не был его
родным языком!" Лишь раз я позволил себе ответить на его ругань - уж очень
он меня обидел, и я не смог сдержаться: "Если вы желаете, чтобы и я говорил
на неродном языке, буду рад сделать вам одолжение. Например, как насчет
латыни? С этого дня буду разговаривать с вами только по-латыни, если хотите.
Могу даже по национальной латыни. Ее-то вы поймете без труда". Конечно, это