"Пол Остер. Храм Луны" - читать интересную книгу автора

Мои ноги... Мои высохшие неходячие ноги. Я ведь не был калекой от рождения,
понимаешь? Об этом можно было бы и сразу тебе сказать. В юности я был очень
бодрым парнем, кутилой и хулиганом, и не прочь был со всеми повеселиться.
Это было на Лонг-Айленде, в огромном доме, где мы проводили лето. Сейчас там
кругом одни здания и автостоянки, а тогда это был просто рай, только луга и
морской берег, маленькая Земля обетованная. Тогда я перебрался в Париж в
1920 году, не было смысла никому ни о чем рассказывать. Было уже неважно,
кто что подумает. Если я не вызывал подозрений, кому какое дело было до
того, что со мной произошло в действительности? Я придумал несколько легенд,
одна лучше другой. Я сочинял их под обстоятельства и под настроение, всегда
чуть-чуть изменяя: то приукрашу какой-нибудь случай, то отшлифую
какую-нибудь деталь, - и так забавлялся своими легендами годы и годы, пока
не сотворил лучшие. Особенно удачными получились легенды о войне, тут я
здорово навострился. Я имею в виду первую мировую, которая потрясла мир и
показала, кто есть кто, войну за прекращение всех войн. Слышал бы ты как
красноречиво и с пафосом я расписывал грязь по колено в траншеях. Как никто,
повествовал я о страхе, орудиях, грохочущих в ночи, онемевших от ужаса
пехотинцах, готовых в штаны наложить. Шрапнели, рассказывал я, в моих ногах
более шестисот осколков - вот как все случилось. Французы слушали развесив
уши и не могли наслушаться. Еще у меня была легенда об эскадрилье Лафайета.
Этакий захватывающий, задевающий за живое рассказ о том, как меня ранили
боши. Удачный был рассказ, ей-богу, а они все просили еще да еще. Важно было
держать в голове, что, кому и когда я напридумывал. Я все хранил в памяти
долгие годы, чтобы не предъявлять разные легенды одним и тем же людям. Это
придавало моей затее определенный риск: понимаешь, что в любой момент тебя
могут заподозрить, что кто-нибудь вдруг встанет и заявит, что ты врун. Если
хочешь хорошо врать, предусмотри всякие опасные неожиданности.
- И за все эти годы вы никому не рассказали, что было в вашей жизни на
самом деле?
- Ни одной душе.
- Даже Павлу Шуму?
- Ему и подавно. Этот человек был сама честность. Он никогда меня не
спрашивал, а я ему никогда не говорил.
- А теперь вы решили обо всем рассказать?
- Всему свое время, молодой человек, всему свое время. Наберись
терпения.
- Но почему вы хотите рассказать об этом мне? Мы знакомы с вами всего
пару месяцев.
- Потому что у меня нет выбора. Мой русский друг погиб, а миссис Юм для
такого дела не подходит. Кто же остается, Фогг? Хочешь не хочешь, ты мой
единственный слушатель.

Я думал, что на следующее утро Эффинг вернется к этому разговору и
продолжит свое повествование с того места, где остановился накануне. Судя по
нашей беседе, это было бы вполне логично, но мне уже стоило бы усвоить, что
от Эффинга ничего логичного не следует. Вместо того чтобы хоть словом
упомянуть о вчерашнем разговоре, он сразу же пустился в сложный и запутанный
рассказ о человеке, которого он, видимо, когда-то знал, - в водоворот
обрывочных воспоминаний, бешено перескакивая с одного на другое. Я не
улавливал никакого смысла, хотя изо всех сил старался. Казалось, он начал