"Пол Остер. Ночь оракула" - читать интересную книгу автора

в баре в семь тридцать, но потом Джон перезвонил, чтобы отменить нашу
встречу из-за боли в ноге. У него разыгрался флебит (воспаление вены,
вызванное закупоркой сосуда). Однако в пятницу он сообщил, что чувствует
себя немного лучше. Ходить мне не рекомендуют, сказал он, но, если вы
закажете китайскую еду, можно поужинать у меня дома. И мне с тобой и
Грейси{4} веселее. А нога, если держать ее на весу, почти не болит.
Я тихо присвоил квартиру Джона для своего романа в синей тетради, и
когда он открыл нам дверь, меня посетило странное, и не сказать, что
неприятное, чувство, будто я вхожу в воображаемое пространство, в прихожую,
которой не существует. Я бывал в этой квартире бессчетное число раз, но
теперь, когда я заселил ее придуманными персонажами, казалось, она
принадлежит миру вымысла не меньше, чем миру осязаемых предметов и людей из
плоти и крови. К моему удивлению, это ощущение не проходило. Наоборот,
только усиливалось, и к половине девятого, когда доставили китайскую еду, я
пребывал в состоянии, которое (за неимением другого термина) можно назвать
раздвоенным сознанием. Я был одновременно здесь и не здесь, тело мое
пребывало в Манхэттене и даже было вовлечено в разговор с Джоном и Грейс,
мысленно же я был в Бруклине за своим рабочим столом, где описывал в синей
тетради этот дом и все, что в нем происходило. Человек может быть так
поглощен собой, что он как будто отсутствует, и в этом нет ничего
необычного, но назвать меня отсутствующим было бы неправдой. Полноправный
участник происходившего, я отсутствовал по одной простой причине: это
"здесь" утратило реальный смысл, превратилось в иллюзорное место,
существовавшее только в моей голове - вместе со мной. Я раздвоился. Я был
здесь и там.
Боли мучили Джона сильнее, чем это следовало из его слов. Когда он
открыл дверь, мы увидели, что он на костылях, с помощью которых он потом не
без труда карабкался вверх по лестнице и, морщась при каждом шаге, доковылял
до продавленного дивана с валиком из одеял и подушек для больной ноги. Но
Джон не собирался устраивать спектакль. Восемнадцатилетним парнем, в сорок
пятом, он успел послужить рядовым на тихоокеанском театре военных действий.
Он принадлежал к поколению мужчин, которые считали делом чести не проявлять
к себе жалости, и всякую суету вокруг своей персоны встречали презрительной
насмешкой. Один или два раза он прошелся по адресу Ричарда Никсона,
благодаря которому слово флебит в те годы звучало несколько комически, но
применительно к себе упрямо отказывался развивать эту тему. Нет, не совсем
так. Когда мы поднялись в его спальню, он позволил Грейс уложить себя в
постель и заново скрутить валик, извинившись за свою "дурацкую
беспомощность". А устроившись поудобнее, он сказал, обращаясь ко мне: "Что,
Сид? Хорошая мы с тобой парочка? Я хромой, у тебя кровотечения из носа. Пора
нас обоих на свалку".
Траузе вообще не очень-то следил за собой, а в тот вечер его
неряшливость бросалась в глаза - заношенные белые носки, джинсы и фуфайка,
из которых он, видимо, несколько дней не вылезал. Спутанные волосы на
затылке слежались, весь он осунулся и постарел. Не могу сказать, чтобы это
меня как-то особенно встревожило, - когда человека не отпускает боль и он
страдает от бессонницы, было бы странно, если бы он выглядел молодцом. Зато
Грейс, всегда такую невозмутимую, его состояние явно смутило и расстроило.
Прежде чем заказать китайскую еду, она его замучила вопросами про лекарства
и медицинские прогнозы, и, лишь получив заверения, что умирать он пока не