"Владислав Отрошенко. Новочеркасские рассказы " - читать интересную книгу автора

- Или сделаться дурачком, - подхватывала Ната.
- Как Троня? - спрашивал я, зная, что Ната и Ангелина не посмеют в
присутствии бабушки Анны согласиться со мной, а лишь промолчат в ответ и
прекратят разговор, уже обещающий превратиться в дружное назидание о том,
как правильно нужно смотреть, чтобы уберечь и зрение, и жизнь, и ум; и о
том, как вообще следует вести себя воспитанному мальчику.
В башенке у Трони я мог засматриваться сколько угодно. И этому никто не
мог помешать, кроме самого Трони. Однажды он очутился у меня за спиной,
когда я смотрел в то окно, из которого виден был дед Корней, спавший стоя с
пустым ведром на мостовой - всегда на одном месте, на перекрестке Кавказской
и спуска Разина, недалеко от колонки, - видны были сама колонка и густая ива
рядом с ней, похожая на пышный фонтан. Троня осторожно толкнул меня твердым
острым пальцем в плечо и негромко проговорил:
- Что, нравится смотреть из башенки?.. Она хорошая.
Он сказал это как-то так (мечтательно? понимающе? - не знаю), что я на
мгновение усомнился в том, что он дурачок. Но в то же мгновение сомнения мои
рассеялись. Глянув в окно, а затем просунув в него голову, Троня вдруг
заорал тем своим резким, противным голосом, который был знаком всем в округе
и в котором слышались одновременно ноты воинственной обиды и какого-то
отчаянного, кривляющегося веселья:
- Корней! Корней! Где твой пароход?! Просыпайся!.. Вон твой пароход
плывет!!
" Пароход... пароход... А я-то думаю, что за пароход?.. " -
приговаривала два дня спустя не то радостно, не то сокрушенно бабка
Манилиха, стоя вместе со всеми в толпе возле своего дома и глядя, как
выплывает, покачиваясь на руках, из распахнутых настежь дверей, из стойкого
сумрака на яркий полуденный свет огромный, с высокими бортами гроб. Дед
Корней, сделавшийся каким-то очень плоским, одетый в пиджак, какого он
никогда не носил, лежал в нем с желтым лицом, без фуражки и, казалось,
что-то усердно рассматривал в мыслях под голым лбом.

ТАМ

Ни с кем мне не хотелось целоваться - ни с Майей, ни с Сашей, ни с
Олимпиадой - после того, как я увидел попадью Анюту. Поздними вечерами,
засыпая в одиночестве на топчане под вишней или в компании с Володей на
открытой, выходившей во двор деревянной террасе, я думал только о попадье
Анюте. Мне даже не хотелось говорить с Володей о том, о чем мы обычно
говорили в эти сладкие предсонные минуты, кутаясь в верблюжьи одеяла (я у
стены на грузной оттоманке, он на легкой кушетке у края террасы, под самыми
перилами), - о покойниках, об айданах, о том, что завтра нам надо
наконец-таки разыскать на Аксайской улице Енота и как-нибудь выменять у него
или выиграть в карты всех моих негров
- четырнадцать серебристых марок родом из Бурунди, скитающихся по
округе с тех пор, как я променял их на негодную (чвирк-пырк) зажигалку; об
отдаленности Венеры, сияющей в обманчивой близости над кроной старого
абрикоса; о пылком злодействе деда Корнея
Манилова, который будто бы взял и отрубил длинной шашкой головы двум
молодым актерам и своей первой бабке, то есть, конечно, не бабке, а тоже
юной актерке, за то, что она очутилась с актерами голой в садовой беседке