"Владислав Отрошенко. Новочеркасские рассказы " - читать интересную книгу автора

прямо в дом бабки
Махоры, в бабку Махору, которая даже с вершины спуска, от
Александровской церкви, была хорошо видна. Зимой и летом она сидела
перед домом в высоких бурках и громадном тулупе - то крепко спала, то дымила
трубкой, всегда торчавшей у нее во рту.
Иногда к бабке Махоре приезжал на коне откуда-то из-за Аксая цыган.
Конь казался маленькой собачонкой рядом с ней; он стоял возле бабки Махоры
и, наклонив вытянутую голову, осторожно щипал траву под ее ногами. А цыган
тем временем вытаскивал из-за мягких голенищ ее бурок, засовывая туда руку
до самой шеи, разные деньги - бумажные, железные, - которые ей опускали в
бурки за то, что она разгадывала сны, открывала всякие тайны, гадала на
картах, лечила кур, гусей и старух, что-то нашептывая над ними. Цыган был
сыном Маленькой Махоры, которая тоже была цыганкой, но с цыганами в степи
она никогда не жила. Не жила она и в доме, в котором, наверное, и не
поместилась бы. Ее мочил дождь, обдувал ветер; зимой, вся засыпанная
приглаженным снегом, она была похожа на огромный сугроб, взбухший под домом
после свирепой метели.
Я всегда смотрел на Маленькую Махору издалека - боялся к ней
приблизиться. Меня пугало в ней все - ее черные с проседью космы, свисавшие
на тулуп, по которому летом ползали бабочки и гусеницы, белки ее полусонных
коричневых глаз, подернутые мутной синевою, подвижные ноздри, шумно
выпускавшие наружу клубы табачного дыма, которые в безветренную погоду еще
долго висели плоскими сизыми облаками возле ее верхней губы, покрытой
глубокими вертикальными трещинами и морщинами.
Ни за что на свете я не решился бы заговорить с Маленькой
Махорой. Но разговаривать с ней мне пришлось.
Это случилось в самый разгар моей несчастной любви к попадье
Анюте, когда каждое утро я просыпался с мыслью, что сегодня обязательно
увижу ее и даже скажу, что люблю. Но напрасно я караулил ее возле верхней
колонки, что стояла в начале спуска
Разина, недалеко от церкви: за водой с двумя ведрами на коромысле
выходил поп Васек. Напрасно кидал камешки в деревянные ставни, когда попадья
Анюта оставалась дома одна: дом, скрывавший ее в своих толстых стенах,
терпеливо молчал, не отзываясь ни единым скрипом, ни единым звуком. Снова и
снова я оказывался возле этого дома, потому что не находил себе никакого
другого занятия, как часами смотреть на него, просунув голову между прутьев
церковной ограды. Я перестал играть в айданы, забыл о марках, забросил
рыбок, которые теперь плавали в мутно-зеленой воде, объедая грязь со стенок
аквариума и иногда всплывая вверх животами. По ночам я уже не грезил, а
просто плакал от отчаяния, что рядом со мной нет попадьи Анюты. Моя любовь,
к которой поначалу лишь осторожно примешивалось чувство легкой и светлой
тоски, превратилась теперь в сплошную тоску, от которой не было никакого
спасения. Все чаще и чаще я слышал, как Ната говорит бабушке Анне, что я
плохо ем, плохо сплю и, наверное, заболел чахоткой. "Как наш папа ",-
шептала она, пугая бабушку Анну, и без того боявшуюся самого этого слова
чахотка, которым называлась болезнь папы - того худощавого, с плеткой в руке
и гордо-злыми глазами на скуластом лице, невысокого человека в погонах и
портупеях, которого я видел только на фотографии и о котором бабушка Анна
говорила, что он есаул и мой прадед.
Меня теперь утешало только одно - та мрачная радость, с которой я думал