"Владислав Отрошенко. Наряд Мнемозины " - читать интересную книгу автора

- А чей же, простите...
- Не знаю! Проваливай! Вырядился, как сучка...
- Ого... - вымолвил гусар и обиженный ушел к своим пушкам.
Вскоре он, впрочем, был вознагражден за обиду низкими поклонами
дрессировщика и щедрыми чаевыми, - Аделаида Ивановна, остановившись возле
пушек, вытащила из сумочки и протянула ему два казначейских билета, да еще
сказала: "Красавчик, умница!" И он, как утверждает теперь Мнемозина, до того
был растроган, что еще долго (со слезами на голубых гусарских глазах) бежал
по дороге вслед за уносившимся прочь вишневым автомобилем и, размахивая
пантофлями кавалера, кричал:
- Забыли! Забыли!..
Нет, конечно, мой медный ангел, мы с тобой ничего не забыли. Мы хорошо
помним все до мелочей, - и одинокую пальму с растрепанным паричком, стоявшую
на тоненькой косматой ножке возле полосатой будки дорожного инспектора -
благодушного старика в ботфортах и в буклях, очень вдумчивого и
медлительного, которому штурвальный долго объяснял, зачем он прицепил на
буксир бильярдный стол и для чего поставил на бампер рыцаря с алебардой:
инспектора почему-то смущала не столько алебарда, сколько плюмаж на
рыцарском шлеме из перьев фазана ("Как хочешь, голубчик, но это уж
слишком!"), и когда мы отъехали, - помнишь, мой ангел, - он надел золотые
очочки и все ж таки пальнул по плюмажу из хриплого штуцера, - и высокий,
просвечивающий кипарис с раздвоенной макушкой, возле которого Аделаида
Ивановна вдруг попросила остановить машину: она вышла, обняла запачканный
глиной ствол и заплакала навзрыд, говорила, что она безумно влюбилась в
гусарчика, что он такой юный и нежный, что ей "хочется быть рядом с ним",
что ей опостылели "кавалеры-рыцари-герцоги", и "этот ужасный медведь в
кабине", и идиотские усы штурвального, и его турецкая песенка, и
"все-все-на-свете", она требовала, чтобы ее немедленно отвезли назад к
гусарчику, они сядут вдвоем на коня и так далее... и ветер трепал
раздвоенную, похожую на шутовской куколь, макушку кипариса, под которым
стояла Аделаида Ивановна, пылкая и язвительная, как старенький трагик, в
своем белом цилиндре, с размазанным по лицу макияжем; и бессильную ярость
штурвального, с размаха саданувшего гаечным ключом по лобовому стеклу
(искрящийся паучок мгновенно распустил на нем свои блестящие лапки. "Я
выдумаю для тебя, Адочка, целый полк разнообразных гусарчиков!!"), мы тоже
помним с тобою, ангел; и наконец мы должны сейчас вспомнить тот поворот, -
наверное, там было зеркало и какой-нибудь дерзкий кустик, вцепившийся в
скалы, - за которым исчезли границы небесного свода, растаяла в неподвижном
белесом мареве земная твердь...
- Море, - сказал штурвальный и, осторожно вырулив на обочину,
отгороженную от обрыва толстыми промасленными канатами, остановил
автомобиль.
В тот день оно было спокойным и невесомым на вид. И оно не удивило тебя
так, как ты того ожидал, потому что не было в нем ничего "необычного",
"сказочно-праздничного" и "великолепного", а был лишь один, несомненный,
ставший мгновенно будничным, факт его существования: и сколько ты ни смотрел
на него с капота, мой медный ангел, оно вызывало только тягучую боль в
ключицах и опустошающее изумление: вот оно - море...
Но зато - ты помнишь? - как радовались все обитатели вишневого
автомобиля. Штурвальный и Аделаида Ивановна беспрестанно обнимались, стоя