"Амос Оз. Рифмы жизни и смерти" - читать интересную книгу автора

покрова, - только обвислые щеки его заросли щетиной, да на голове топорщится
жиденький хохолок. Человек этот мог бы быть, скажем, третьеразрядным
активистом, изгнанным из секретариата партячейки, поскольку был пойман на
том, что передавал кое-какие секретные бумаги конкурирующей партии. И с тех
пор он с трудом сводит концы с концами, давая частные уроки математики.
Ему подойдет имя Арнольд Барток. Примерно месяц тому назад он был
уволен из частной курьерской компании, где работал на полставки
сортировщиком посылок. Воротник его рубашки слегка почернел от пота и
копоти, брюки бесформенно висят на пояснице: по-видимому, он уже не слишком
утруждает себя стиркой своего белья и рубашек. На ногах у него стоптанные
сандалии. По ночам Арнольд Барток сочиняет докладные записки о министрах
правительства, журналистах и членах Кнесета, пишет письма в редакции газет и
журналов, срочные обращения к государственному контролеру и президенту. А
еще его сильно донимает геморрой, особенно под утро.
Живет он со своей матерью Офелией, у которой парализованы ноги. По
ночам он и его мать спят под одним одеялом на плохоньком матрасе, в комнате,
которая вообще-то не комната, а каморка без окон, где когда-то была
небольшая прачечная, принадлежавшая его отцу. С тех пор как отец умер,
железные проржавевшие жалюзи, навсегда перекрывшие дверь в прачечную, были
заперты на замок, и теперь входить в комнатенку приходится с тылу, со двора,
через кривую фанерную дверь. Уборная размещается в дальнем углу двора, в
будке из жести (прежде там был склад), но параличная вдова уже не в
состоянии добраться туда и полностью зависит от эмалированного ночного
горшка, который Арнольд Барток должен подкладывать под нее каждый час-два, а
потом опорожнять в разбитый унитаз, находящийся в жестяной будке, а затем
промывать под краном между мусорными ящиками. Эмалевое покрытие горшка
стерлось и облупилось, на месте повреждений появились черные пятна. Поэтому
даже после тщательного мытья и дезинфекции хлоркой ночной горшок все еще
выглядит недостаточно чистым.
А мать, со своей стороны, вот уже несколько лет отказывается называть
сына Арнольдом и с какой-то злобной веселостью зовет его Ареле или Арке. Он
обычно закипает: "Хватит, мама, прекрати это, довольно, ты ведь отлично
знаешь, что мое имя Арнольд!" На что мать-инвалид, водрузив очки на нос,
издевательски, с явным намерением укусить его, но при этом ликующая и
кокетливая, словно балованная девочка, отвечает на исковерканном иврите:
"Ну, что на этот раз? Что случилось? Что с тобою, Ареле? Ну почему ты так
рассердит на мне? Может, хочешь пришел немного бил меня? Так, как покойник
папа твой, праведник, бывало, бьет мне? Хочешь, Ареле? Хочешь побьет?"
Неужели Арнольд Барток, этот пришибленный тип, как раз сейчас в третий
или четвертый раз издал что-то вроде сдавленного смешка?
Что это? - спросит себя писатель. Проявление презрения, направленного
против меня лично? Или зависть? Отвращение? Злость? А может, звуки эти не
имеют личностной направленности, они абстрактны и являются выражением его
собственных страданий?
Писатель пытается нарисовать в воображении, как этот Арнольд Барток под
утро, без четверти три, голый, в одних пропотевших трусах, высвобождает
из-под тела матери отвратительный ночной горшок, а затем, отдуваясь и тяжело
дыша от усилий, переворачивает ее на живот, чтобы подтереть, подмыть и
обернуть сухой пеленкой.
И вот, когда наконец-то пригласят его подняться и сказать свое слово,