"Амос Оз. Рифмы жизни и смерти" - читать интересную книгу автора

постелям после гулянья. И одна из девушек бросится вниз по улице с жутким
воплем, словно именно в эту минуту ей шепнули о возможности чего-то
разнузданно-аморального. Писатель попытается нарисовать себе эту возможность
со всеми подробностями, мысленно будет так и эдак представлять себе
различные варианты, ища нового, свежего возбуждения. Но гнетущая, душная
теснота карцера, в котором заперты Арнольд Барток и его старая мать Офелия
на влажных от пота постелях в эту летнюю ночь, гасит его вожделение прежде,
чем оно начинает разгораться. Старая мать и пожилой ее сын именно сейчас,
обливаясь потом, ворочаются вдвоем на одном продавленном матрасе. Одно тело,
худое и жилистое, изо всех сил старается приподнять другое тело, жирное и
дряблое, сын пытается подложить под обмякшую плоть матери ночной горшок. Эта
глухая возня происходит в темноте, он стонет, она охает, и невидимый комар
жужжит пронзительно, словно бормашина, то там, то здесь, а быть может, и
там, и здесь.
Дядя Ося был анархистом и настройщиком роялей. Он прожил свою жизнь в
одиночестве, в полуподвальной задней комнатушке старого дома на улице
Бреннер. Почти постоянно был он без работы, иногда удавалось ему перевезти
мебель, побелить квартиру или подработать арматурщиком на стройке. Но
всегда, даже когда он уже стал тридцатилетним белобрысым располневшим
мужчиной, все звали его исключительно Оська-Ну-Как, по-русски. А еще в шутку
говорили, что в глубине своего полуподвала он прячет от британских мандатных
властей, да и от товарищей по партии, красавицу - племянницу преследуемого
бывшего советского вождя Льва Троцкого.
Писатель еще в детстве знал, что это не более чем шутка, нет никаких
красавиц, которых прячет в своем полуподвале чудаковатый дядя, но сейчас на
миг его охватывает сожаление: почему ни разу на протяжении всего детства он
не осмелился заглянуть за клеенчатый занавес, запятнанный абстрактными
разводами плесени, за этот тускло-зеленый занавес, протянутый от стены до
стены и скрывавший дальний угол полуподвала?
И еще он сожалеет о своей трусости: почему он не пригласил самого себя
в квартиру Рохеле Резник? Ведь за ее бледностью и стыдливостью наверняка
трепещет жар желания, детская наивность растворена в неутоленной страсти и
смешана с покорной самоотдачей, молчаливой и пламенной, питающейся обожанием
и благодарностью. Ведь все это было, ты ведь ощущал это буквально кончиками
пальцев, это уже нежно билось в твоей ладони. И ты упустил... Глупец...
Что же до поэта Цфании Бейт-Халахми, Бумека Шулденфрая, то писатель,
произведя несложные календарные вычисления, пришел к выводу, что поэт этот
уже наверняка ушел в лучший из миров. Много лет тому назад у поэта
Бейт-Халахми была своя постоянная рифмованная колонка на последней страничке
субботнего приложения к популярной газете "Давар". Текст печатался в рамке,
украшенной завитушками, а в каждом из четырех углов располагалась смеющаяся
либо ухмыляющаяся маска. "Рифмы жизни и смерти" поэта Цфании Бейт-Халахми,
насколько помнилось писателю, не были ни едкой сатирой, ни жалящей
насмешкой, напротив, обычно в его колонке трудности того времени описывались
с веселым, даже чуть горделивым добродушием. Абсорбция новых репатриантов,
жизнь во временных палаточных лагерях, где из-за острой нехватки жилья
размещались новоприбывшие, законы и указы, связанные с введенной в стране
карточной системой, покорение пустыни, осушение заболоченных земель в районе
озера Хула, стычки с террористами, которые беспрерывно пытались пробраться
через наши границы, факты коррупции и бюрократизма в чиновничьем аппарате,