"Амос Оз. Рифмы жизни и смерти" - читать интересную книгу автора

обыгрывающей значения трех ивритских слов ("кен" - "да", "ло" - "нет",
"улай" - "возможно"), при этом называет ее по-русски "красавицей": "Ну,
красавица моя, скажи, кто ходит на двух ногах, пряча детеныша своего в
сумке? Кенгуру? Логуру? Или это улайгуру? Ну, хи-хи, кто же?" И начисто
игнорирует тот факт, что внучатая племянница подросла и сегодня ей
четырнадцать с половиной лет.
Чтобы не выходить из образа весельчака, этакого положительного
активиста социалистического профсоюзного движения, Иерухам Шдемати хранит в
глубокой тайне и от внучки, и от приятельницы своей Мириам Нехораит то, что
открыл ему брат его, врач: у него, Иерухама, болезнь крови, излечиться от
которой очень мало шансов.
Уже почти три часа ночи. И, наверное, еще можно кое-что исправить,
говорит себе писатель, переходя на красный свет безлюдную улицу. Он глядит в
одну сторону, потом в другую, видит, что ночь пустынна и один из фонарей то
зажигается, то гаснет, словно сомневаясь, стоит ли гореть. Можно доставить
(предположим, завтра, в девять утра) Чарли, того Чарли, что когда-то был
вратарем дублирующего состава команды "Бней Иехуда", и другом Люси,
"вице-королевы моря", и другом официантки Рики, и снова другом Люси и с
каждой проводил приятнейшую неделю в гостинице дяди в Эйлате, а теперь имеет
семью и завод в городе Холон, завод солнечных бойлеров, которые
экспортируются даже на Кипр... Так вот, этого Чарли можно доставить уже
завтра в девять утра в терапевтическое отделение больницы "Ихилов": он
совершенно неожиданно явится с визитом к Овадии Хазаму.
Но зачем ему приходить одному? Он ведь побоится прийти в одиночку.
Выражение "смертельно больной" пугает его до ужаса. Скорей уж он явится с
женой. А если не с женой, то пусть придет с Люси, подругой далеких
прекрасных дней, которую когда-то ласково называл "гогог".
Не с Люси. С Рики, у которой нынче утром нет под блузкой лифчика, так
что при каждом шаге видно, как два темных львенка копошатся там, под
блузкой. И ее тоже Чарли, бывало, называл "гогог".
А вообще-то разве нельзя, чтобы Чарли пришел с двумя?
Овадия Хазам откроет вдруг глаза и попытается помахать обессилевшей
рукой. От слабости его костлявая рука упадет на простыню, он пробормочет:
"Зачем вы пришли, ну, право же, ей-богу, вы не должны были". Он будет еще
что-то бормотать, но из-за его слабости Чарли и девушки не смогут ничего
разобрать. Больному с соседней кровати придется им перевести:
- Он хочет, чтобы вы взяли стулья, там, у окна. Он просто просит, чтобы
вы присели.
Чарли вдруг охватывает страх, смешанный с жалостью, с легким
отвращением, со стыдом за это свое отвращение, и он постарается говорить
весело, преувеличенно громким голосом, словно умирающий от рака страдает и
глухотой:
- Ладно. Значит, так. Я пришел с этими двумя девушками, чтобы вытащить
Овадию отсюда... Ялла! - ликующе восклицает Чарли по-арабски, от всего
сердца. - Ялла, ты, артист, довольно ты тут нежился, давай ненадолго выйдем,
поглядим на тебя, на молодого льва, на улице... Вдвоем мы провернем такие
штучки, что чертям станет тошно. Вот, обопрись на этих двух красавиц, что я
тебе привел, - и вперед. Давай-ка, ты что думал - мы пришли с визитом? Не
навестить тебя мы явились - с чего бы это вдруг? - мы пришли, чтобы умыкнуть
тебя отсюда. Девушки тебя оденут, и ты отсюда смотаешься, а тем временем