"Геннадий Падаманс. Веревка" - читать интересную книгу автора

Она однажды ему рассказала, он помнит слово в слово, словно милые уста
до сих пор прячутся в его голове, слово в слово... "Мне было тогда
шестнадцать весен. Мы жили у озера. Я любила гулять по берегу. Там было
тихо, только птахи и разные букашки, бабочки. Я любила сидеть на мостике для
рыбацких лодок, он отходил далеко от берега, я всегда шла по нему до самого
конца, садилась и смотрела на воду. В тот день на меня что-то нашло. Будто
черная туча накрыла. Я взяла и спрыгнула в воду. Там должно было быть
глубоко, я всегда знала, что там глубоко - но я вдруг стала на ноги, а вода
оказалась по плечи. Она была теплая-теплая. И пахла. Я до сих пор помню тот
запах. Я расхохоталась, как глупая. Стояла и хохотала. Покуда откуда-то
сбоку не подплыли на лодке рыбари. Они узнали меня. Дома меня посадили под
замок, а потом мы переехали. От меня закрывали даже колодец, прятали
веревки - а мне было смешно. Просто смешно. И скучно".

Веревка пахнет рыбой... Он должен был возлюбить. Не только за них. Он
никак не мог удавиться. Многие люди жили достойно. Строили храмы, дворцы,
города, ваяли, писали книги, сражались. Дарили миру прекрасное. И ему. Он не
мог плюнуть им вслед. Он должен был найти выход. "Стоит ли жить?" Вопрос
праздный. Как живут птахи, цветы, деревья и всякие твари? Просто живут, без
вопросов. Так и он хотел жить, потому как сказал один эллин: "Мысль - это
то, что в избытке". Ему надоело быть жадным, ему опротивело, он просто знал,
что должен жить. И он жил. И был горд.
Его отец не смог защитить его мать. Стоял бледный в углу и трясся от
страха. Потом пил и дубасил его. И он тоже не смог защитить. Ни жену, ни
свой плод в ее чреве. И если б он удавился - он бы стал как отец, он бы
струсил пред Богом или пред Диаволом - кто бы там ни был, - он бы навек
признал свое рабство, но он не хотел быть рабом. Никак не хотел! Он был
рожден не напрасно, его мать не ошиблась, не мучилась зря, не согрешила,
нет, нет!
Никогда не понять человеков. Одни говорят о гармонии, о чудесном
Небесном Отце, о благодати - но хранят взаперти свое семя яко строжайшую
тайну. Другие же стонут и воют подобно шакалам, но плодятся по-воробьиному.
Не понять человеков. Яко дети. Яко овцы без пастыря.
Он не верил святошам. Никогда. Их святость от страха, их души скованы
страхом крепче брони. Они не могут один на один, сразу ищут подмоги, сразу
сдаются. Что они говорят? "Здесь - тщета и юдоль; гармония - Там, нужно
скорее вернуться, слиться, постичь". Ежели так невтерпеж им вернуться, зачем
отделялись? Оставались бы там сосунками, терзая грудь своего Совершенства.
Нет! Настоящие человеки другие. Надо что-то оставить. Надо сделать
прекрасное. Дабы хоть один после тебя мог гордо воскликнуть: Се человек!
Он не верил святошам. И когда услыхал про Чудака, долго смеялся. А
потом пришел уличать. И стал соучастником. Во второй раз.
Все решилось в тот вечер. В первый же вечер. Он пришел уличать. Он
рассказал свою жизнь. О брате, о матери, о жене. О глазах пронзенных на поле
брани. О тысячах, которых косят мор и глад ни за что ни про что. "Тот, кто
все это видел, как может тот веровать?" - спрашивал он. И распалялся все
боле, впадал в неистовство, негодовал: "Враки! Сей есть Зверь! Коль скоро
есть Кто - так Зверь!"
А Чудак улыбался в ответ. Не серчал, не хмурился даже - улыбался. "Твой
Бог - Зверь, хуже волка!" - и только улыбка в ответ.