"Авдотья Яковлевна Панаева. Степная барышня " - читать интересную книгу автора

на новое лицо.
Феклуше было не более шестнадцати или семнадцати лет; она с первого
взгляда мне не понравилась; может быть, ее пестрое шерстяное платье, его
покрой и украшения были тому причиной; мне показалась она портретом матери,
какой, вероятно, была та в молодости: голубые же глаза, такие же белокурые
волосы, только, разумеется, с отливом не сероватым, а золотистым; тот же
здоровый цвет лица, пышность плеч и простодушный взгляд. Но когда она
приблизилась к столу и я порассмотрел ее, то всякое сходство Феклуши с ее
родителями исчезло. Ее бирюзовые глаза так были умны, живы и блестящи, что,
казалось, искры струились из них. Ее золотистые волосы крутились от природы
так изящно, что не могли служить украшением глупому лицу. Черты ее были
миниатюрны, ротик дышал такою свежестью, что нельзя было смотреть на него
равнодушно. Но что окончательно меня пленило - это ее ручки, форма которых
могла бы служить образцом самой строгой правильности и красоты. По загару ее
лица и рук видно было, что Феклуша не принадлежала к тем деревенским
барышням, которые ведут жизнь в комнатах, боясь солнца и чистого воздуха,
как страшных посягателей на женскую красоту. Мне тоже очень понравилась в
Феклуше ее бесцеремонность; она кушала чай при незнакомом ей мужчине с
большим аппетитом, не заботясь, кажется, о том, какое это произведет
впечатление на него. Откушав чай, она молча поцеловала свою мать и снова
села в угол.
Старики угощали меня усердно, и так как я давно не пил хорошего чаю, то
вполне удовлетворил их радушие. Но едва кончился чай, как Зябликов заметил
своей супруге, что пора бы похлопотать об ужине. Авдотья Макаровна вышла из
комнаты, за ней последовала и Феклуша.
Григорий Никифорыч, выпивший очень много чаю, сидел в креслах в
изнеможении и дышал тяжело. Полумрак в комнате и молчание хозяина клонили
меня ко сну; я уже начал подремывать, но вдруг встрепенулся, пробужденный
необыкновенно мелодическими звуками неизвестного для меня инструмента.
Заметив, что я прислушиваюсь, старик сказал мне тихо:
- Феклуша моя мастерица играть на гитаре. Я люблю ее вечерком
послушать. Поди сюда, не стыдись, гость извинит, ведь ты самоучка,- прибавил
старик уже громко.
Феклуша тотчас же явилась на зов отца с гитарою в руках.
Часто тиранили меня игрою на фортепьяно, но женщину с гитарой в руках я
еще не видал никогда. Феклуша уселась на окно и без всякого жеманства стала
играть русские песни. Я даже не подозревал, чтобы гитара, инструмент, всеми
презираемый, могла передавать самые трудные пассажи. Я был в восторге от
искусства гитаристки; сон мой прошел, и я подсел к ней поближе. По
приказанию отца она стала петь. Голосок у нее был небольшой, но чистенький,
верный и такой мягкий, что нравился мне в эту минуту лучше всех женских
голосов, какие я когда-либо слышал. Я не сводил с нее глаз... Она или была
вся поглощена пением, или слишком хорошо сознавала свое искусство,- только
нисколько не конфузилась ни похвал моих, ни удивления. Что касается до меня,
то нервы мои от бессонных ночей были слишком раздражены; притом несколько
недель перед этим провел я в заключении в деревне со старостой и
управляющим, и, может быть, от этого Феклуша произвела на меня такое сильное
впечатление. Я в ней видел в эту минуту чуть не музыкального гения, а лицо
ее казалось мне замечательным по красоте. Заслушавшись ее, я не заметил
возни в комнате, и только когда подали огонь, увидел, что постель мне