"Александр Сергеевич Панарин. Народ без элиты: между отчаянием и надеждой " - читать интересную книгу автора

сами и вызывая к себе ненависть, питая злые умыслы и их опасаясь, будут они
все время жить в большем страхе перед внутренними врагами, чем перед
внешними, а в таком случае и сами они, и все государство устремится к
скорейшей гибели".
Платон сделал акцент на одной опасности - опасности превращения былых
"стражей" в компрадорскую среду, более опасающуюся собственного народа (не
признающего легитимность приватизации), чем бывших внешних противников. Но
не меньшего внимания заслуживает другая опасность - заражение
предпринимательской среды установками тех, кто привык к явным и скрытым
привилегиям и не способен вести действительно предпринимательское
существование, связанное с личным экономическим творчеством, риском и
ответственностью.
Этим микробом чванливого сибаритства оказалась зараженной не только
среда наших новых русских, наследующих дорыночную психологию номенклатуры,
сегодня им заражена и мировая предпринимательская среда стран старого
капитализма, уставшего от настоящих усилий, растерявшего потенциал
фаустовской личности. Правящий слой Запада в целом ведет себя в мире как
номенклатурная среда, с рождения приученная к привилегированному статусу.
Вчера это был статус колониальных держав, извлекающих нерыночную
сверхприбыль из своего положения мировой метрополии, сегодня - статус
победителей в холодной войне, рассчитывающих на аннексии и контрибуции в
постсоветском пространстве.
Мировая западная элита в целом потерпела неудачу в важнейшем из
проектов европейского модерна: в проекте приобщения масс к просвещенному
творчеству в ходе перехода от индустриального к постиндустриальному
обществу. Еще 30 лет назад под индустриальным обществом на Западе
подразумевалась социально-экономическая система, в центре которой находится
не промышленное предприятие, а университет. Вложения в науку, культуру и
образование признавались самыми рентабельными из экономических инвестиций. В
перспективе это сулило переход все большей части самодеятельного населения
из нетворческого труда в материальном производстве в сферу духовного
производства, становящегося массовым. Консенсус между элитой и массой
надеялись укрепить на базе творческого принципа.
Однако в последние годы что-то сломалось в этом механизме формационного
творческого возвышения. Можно даже сказать, что не столько творческой элите
удалось перевоспитать тяготящуюся бременем монотонного труда массу, сколько
массе, уставшей от усилий и переориентированной на потребительские ценности,
удалось перевоспитать элиту. Или, что, может быть, исторически точнее, среди
самой элиты лидерские культурные позиции заняли не те, кто самоотверженно
занимались творческим трудом, а те, кто стал специализироваться в области
культуры досуга, постигнув все его гедонистические потенции.
Так вместо трудовой миграции из индустриальной в постиндустриальную эру
возобладала на уровне и личного, и коллективного проекта миграция из сферы
труда в сферу досуга, из творческой напряженности в гедонистическую
расслабленность. Вопрос о постиндустриальном обществе был решен не на путях
новой творческой мобилизации людей, приглашенных к участию в массовом
духовном производстве, а на путях их досуговой демобилизации. Стиль и образ
жизни западного человека - а он является референтной группой для западников
всего мира - стал определяться не творческим, а досуговым авангардом,
распространяющим в обществе декадентско-гедонистическую мораль постмодерна.