"Леонид Панасенко. Проходная пешка, или История запредельного человека (Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса")" - читать интересную книгу автора

для режиссера. Точные психологические характеристики героя, передана
динамика его настроения... Слова как бы завораживают... Они повторяются,
будто во время сеансов внушения, гипнотизируют... Интересная композиция.
Беспощадно детализированная проза переходит в жемчужную нить стихотворения
и наоборот... Внутренние монологи... Раскованность... Какое-то волшебное
расположение слов. Их связывает определенный ритм... "Символика пьесы
весьма доступная: свобода воли, или, точнее, воля выбора. В шахматах и в
жизни. Пешка вольна умереть пешкой, но может стать и ферзем. Если пройдет
Путь! У герой пьесы это выход за пределы своей роли, своей личности, своей
жизненной территории... Выход, за пределы судьбы и наконец полное
перевоплощение...
Иван Иванович судорожно сглотнул, оторвался от текста. Лицо его горело.
Все волнения сегодняшнего вечера вдруг растаяли, исчезли. Странная пьеса
неодолимо влекла его, в ней было нечто магнетическое, близкое, угаданное
неведомым автором... Юрий Светов, этот шахматист-неудачник, инфантильный и
угасший человек, во многом похож на него, Ивана Иванова. Так же безлик,
неуверен в себе... Даже страшно становится - до чего похож. Но он
взрывается. Его дух! Юрий Светов выходит за пределы своего унылого бытия и
мышления. В нем пробуждаются источники света и силы. Откуда они?
Иван Иванович почувствовал, что его знобит. То ли от мороза, то ли от
волнения... Он нашел на кухне остывший чай, налил полную чашку и залпом
выпил. Затем опять раскрыл брошюру.
- Я знал человека, - прочел он вслух первую фразу, и его худощавое лицо
озарила улыбка. - Мы были близки в то лето...
Иван Иванович понял, что полубезумный вечер кончился.
Начиналось новое действо. Начиналась безумная ночь.


Пьесу читать он закончил часа через полтора.
Все это время образ Светова жег ему душу, будто пламя газовой горелки.
Мысли шахматиста ластились к нему, обволакивали, слова Юрия, имя его медом
ложилось на язык. В очаровании этого образа, его внутреннем родстве с
Ивановым было нечто непостижимое: он овладевал душой Ивана Ивановича так
легко и естественно, будто всю жизнь они были единое целое, будто пьесу
написали о нем, Иванове, о его будущем, о его выходе за пределы
привычного.
Какой-то посторонний звук все время отвлекал его, и Иван Иванович
наконец не выдержал и отправился на кухню, чтобы намертво закрыть
ненавистный кран.
"Кап-кап, кап-кап, кап..."
Он бессмысленно покрутил головой, не понимая, где еще может так занудно
вызванивать о жесть вода. Затем подошел к окну и все понял. С железной
скобы, которую забыли срезать строители, свисала сосулька. Сосулька
плакала.
"Значит, уже весна? - удивился Иван Иванович. - Куда-то вьюга девалась,
тишина... Значит, пришла?! Значит, есть жизнь на Земле! Продолжается. Как
же я не замечал?!"
В подтаявшем небе арбузной коркой плыл за невидимой водой месяц. Иван
Иванович вдруг вспомнил голос Анечки - тревожный и одновременно
обрадованный: "Ваня, постой!" Так она окликнула его в коридоре, когда он