"Леонид Панасенко. Проходная пешка, или История запредельного человека (Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса")" - читать интересную книгу автора

яростно рвал на себя пальто. Звон нечаянно разбитого им стекла опять
зазвучал в памяти, смешался со звуками капели...
"Если мы завтра увидимся, - подумал Иван Иванович, - и если я прав,
если ее голос сегодня в самом деле дрогнул... Я останусь! Навсегда!
Перееду к Ане - и точка".
Ему захотелось действия, какой-нибудь конкретной работы. И света.
Иван Иванович включил все три лампочки своей дешевой люстры, зажег
настольную лампу. Потом, сам не зная зачем, сдвинул к стене стол, стулья,
свернул коврик. Комната сразу стала просторнее.
Юрию Светову, который уже обитал в нем, такая перемена декораций
понравилась.
"Полки у тебя скучные, - заметил он, оглядывая жилье Иванова глазами
его хозяина. - Давай займемся".
Книжные полки в самом деле громоздились весьма примитивно: две
спаренные горки, по восемь штук в каждой.
"Разместим елочкой. И красивее, и ниши пригодятся".
- Запросто, - весело согласился Иван Иванович. - Мы с тобой умницы.
Мировые ребята.
После реконструкции он жадно попил на кухне воды - разогрелся малость.
Пил прямо из крана, вовсе не заботясь о своих "разнесчастных" гландах.
Заодно полил цветы, о которых вспоминал чрезвычайно редко.
Зуд деятельности - незнакомый, пугающий - все возрастал. Он вдруг
подумал, как славна можно отремонтировать хоромы Анечки, которые, кроме
габаритов, ничем уже, право, не поражают, и пожалел, что у него нет
телефона. Он тут же выложил бы ей эту потрясающую идею. И извинился бы
перед Аристархом, то бишь Мишкой Воробьевым. Никакой он не жулик.
Наоборот, честнейший малый и с Гоголевым часто цапается, потому как не
любит подхалимничать. То, о чем он говорил Ане? Так ведь правду говорил!
Надоела ему морда твоя луковая, нытье твое надоело, понял?!
Что-то в комнате все же не вписывалось в замысел Юрия Светова.
Иван Иванович бросил взгляд. Тот зацепился за угол зеленой продавленной
тахты. За дверь ее, постылую! В угол! Однако тахта заупрямилась: те ножки,
что от стенки, пробили в линолеуме две дыры и никак на хотели с ними
расставаться.
- Сейчас, - пробормотал он, примеряясь. - Сейчас я тебя выкорчую.
Он уже осознал свое отношение к этой невзрачной тахте и убедился, что
оно гораздо сложнее, чем, например, его отношение к Мишке Воробьеву.
Сказать про это чудовище "постылая" - значит ничего не сказать. Тахта
наверняка еще помнила Любу, его жену, с которой он развелся шесть лет
назад. Помнила Любу - значит, помнила ее предательство и неверность. Не то
в прямом смысле слова, а более оскорбительное - неверие в него как
человека, как личность...
Иван Иванович рванул тахту на себя. Ножки затрещали и сломались.
- Так тебе, зараза! - вскричал победно он.
Тахта знала его сны, а значит, знала его муки. Потому что только во сне
он был по-настоящему счастлив. Много раз. Много раз душа его воспаряла над
зеленым драпом, будто над огромной сценой, и он дрожал и пел, предчувствуя
приход Джульетты, задыхался от ревности вместе с Отелло и постигал мир
глазами короля Лира. Как он играл! Кем он только не был! Проклятые,
безвозвратные сны... Каждый раз невидимый зал стонал от восхищения, а он