"Леонид Панасенко. Проходная пешка, или История запредельного человека (Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса")" - читать интересную книгу автора

не мог сдержать горестный стон, когда просыпался. Ведь днем или вечером, в
реальной жизни, он опять деревенел, костенел, можно сказать, околевал на
сцене. Разгадав это, Гоголев неизменно поручал ему все роли покойников...
Иван Иванович метнулся на кухню, нашел там тупой туристский топорик и
потащил тахту во двор.
Деревянная рамка загрохотала о ступени. Звук этот обрел в ночи особое
нахальство: казалось, что сейчас проснется весь дом. Но держать рамку на
весу ни Ивану Ивановичу, ни Юрию Светову никак не удавалось.
"Сейчас Чума выскочит", - подумал он, выволакивая тахту на площадку
второго этажа. Чумой соседи и собственная жена называли мордатого Федьку
из четырнадцатой квартиры. За чугунный прилипчивый нрав, грязный свитер и
бешеные мутные глаза. Федька, как говорится, не просыхал. Чума
свирепствовал в их дворе лет пять. Затем его крепко побили его же дружки,
Федька поутих и в результате травмы потерял сон. Ивана Ивановича он явно
не задирал, но за человека тоже не считал - смотрел всегда глумливо,
презрительно, а при встречах бормотал под ной ругательства.
В обычный день (вернее, ночь) Иван Иванович постарался бы побыстрее
проскочить опасную зону. Однако Юрий Светов, чей образ уже прочно занял
его мысли и сердце, остановился передохнуть как раз напротив четырнадцатой
квартиры.
Щелкнул замок.
- Ты што, сдурел, клистир? - прорычал Чума, высовывая в коридор
всклокоченную голову. Он включил свет и щурил теперь глаза от беспощадной
голой лампочки.
Юрий Светов переложил топорик в правую руку, а указательным пальцем
левой брезгливо зацепил и потянул к себе майку Чумы.
- Я тебе сейчас уши отрублю, - ласково сказал Светов, а Иван Иванович
обомлел от восторга. - Выходи, соседушка!
Федька с перепугу громко икнул, схватился за майку, которая
растягивалась, будто резиновая:
- Че... чего... фулиганишь!


Во дворе, в черной проруби неба, между крышами домов лениво кружились
светлячки звезд.
Он, играючи, порубил возле песочницы доски, сложил щепки избушкой.
Зажег спичку. То, что полчаса назад было тахтой, вспыхнуло охотно и жарко.
Огонь встал вровень с лицом.
И тут он понял, что пришла пора прощаться.
"Тебе не больно расставаться? - спросил его Иван Иванович. - Я понимаю,
ты увлекся образом, вжился в него... Но ведь это смерть личности".
Светов махнул рукой, улыбнулся:
"Брось, старик, не пугай сам себя. Это возвращение твое... Рождение!"
"Тогда прощай. Береги это тело. Оно еще ничего, но частенько болеет
ангинами. Запомни".
"Прощай. Я запомню..."
Он увидел, как в пляшущем свете костра от него отделилась серая тень
Ивана Ивановича. Еще более пугливая, чем ее бывший хозяин, нелепая и
жалкая на этом празднике огня и преображения. Тень потопталась на снегу и,
сутуля плечи, шагнула в костер. Словно и не было! Только пламя вдруг